Форум » Архив форума » Константин Аркадьевич Райкин, ЧАСТЬ 8 » Ответить
Константин Аркадьевич Райкин, ЧАСТЬ 8
Administrator: ЧАСТЬ 1 ЧАСТЬ 2 ЧАСТЬ 3 ЧАСТЬ 4 ЧАСТЬ 5 ЧАСТЬ 6 ЧАСТЬ 7
Administrator: Отсюда Музей Б.Н. Ельцина посетил известный актер, руководитель московского театра «Сатирикон» Константин Райкин. Он остался под большим впечатлением от Ельцин Центра и написал несколько строк в книге отзывов и предложений. Отзывы именитых гостей вы можете почитать в специальном материале на сайте: http://yeltsin.ru/event/muzey-borisa-elcina-16-tysyac.. Фото: Любовь Кабалинова
Administrator: Отсюда «Два часа в театре спасут вас в аду» – Константин Райкин рассказал студентам ЕГТИ о роли театра (ФОТО, ВИДЕО) Константин Райкин сегодня встретился со студентами выпускного курса Екатеринбургского театрального института, чтобы пообщаться в неформальной обстановке. Актер рассказал, зачем влюбляться в роли и некрасивых Джульетт, почему на актеров реагируют похлеще, чем на Путина, а также обещал, что в аду всем зачтется время, проведенное в театре. «В мире творится столько всего ужасного, что Бог давно бы спустил на него тьму кромешную. Но он смотрит на вас, как вы какую-то вещицу репетируете в театре, и думает: «Подожду-ка я премьеры». И я правда так думаю». Встреча одного из самых известных российских актеров, худрука театра «Сатирикон» Константина Райкина и студентов выпускного курса ЕГТИ прошла сегодня в Центре современной драматургии. Райкин, в прошлом педагог школы-студии МХАТ, а ныне директор собственной театральной школы, поделился с начинающими актерами видением профессии и рассказал, за что выгоняет артистов из труппы. «Если я вижу при распределении, что актер не радуется роли, я тут же разрываю с ним контракт. Потому что главное в профессии – полюбить свою роль, полюбить партнера по сцене. Легко любить центральную роль Гамлета, когда ты стоишь посреди сцены, и все тебе несут цветы. Легко полюбить на сцене Джульетту, если она красавица. А ты полюби другую роль – роль черепа Йорика, которого никто не запомнит! А ты полюби некрасивую Джульетту, от которой пахнет! Если актер не показывает любви к роли, значит, он не хочет быть в театре, и мы с ним спокойно прощаемся», – рассказал Константин Райкин. По словам худрука «Сатирикона», актеры в театре сегодня очень мало зарабатывают и, конечно, они могут подрабатывать на стороне, снимаясь для ТВ или кино. Но это не должно быть главным в жизни. Главным должен оставаться театр, иначе актер перестает быть актером. «Если бы мне не платили за то, что я делаю, я бы сам доплачивал, лишь бы выйти на сцену. Это божественная профессия, – признался Райкин. – Я иногда иду по улице, смотрю на людей и думаю: «Боже, какие вы счастливые от того, что не знаете, какие несчастные! Ведь единицы знают – какое же это счастье играть в театре! Это самое большое счастье в мире». При этом, по мнению актера, театр сегодня можно считать элитарным искусством, ведь в среднем в больших городах по всему миру театр посещает не более 9% жителей, остальные 91% в театре не были ни разу. Но тех, кто приходят и раскрывают сердце на два часа, отбрасывают маски, навязанные социумом, обязательно пощадят в аду. «Не надо обманываться насчет людей. Большинство из них вороватые, леноватые. Но вот он приходит на два часа в театр, и если спектакль сильный, то он на два часа становится лучше. Интересно наблюдать за зрителями, когда сам не играешь. Вот пришел такой серьезный мужчина, привел жену в театр, ну вроде как надо иногда. Сидит такой серьезный, и вдруг что-то на сцене происходит – и он раскрывается, на лице такое детское дурашливое выражение лица. Потом звенит звонок, антракт, и он снова серьезный. А ведь вот это дурашливое выражение – это самое главное. И потом, когда человек попадет в ад, ему эти 2 часа зачтутся, и огонь убавят. Потому что это и было настоящим», – поделился своими мыслями Константин Райкин. И актер должен стремиться очаровать публику, излучать что-то такое, чтобы полностью завладеть залом. «Бывает, стоишь на сцене, а в зале такая тишина – всасывающая. Есть тишина полная, когда пустой зал, и там тихо. И есть вот такая – когда зал битком, а тихо так, что страшно. Такое владение залом, такое порабощение любовью никакому Путину не снилось!» – признается артист. Другие высказывания Константина Райкина со встречи со студентами – в видео NDNews.ru.
Kati: Константин Райкин: «Театр сегодня — это что-то между платным туалетом и химчисткой» Руководитель театра "Сатирикон", народный артист РФ о современной культуре и любви к Екатеринбургу. отсюда Гастроли театра «Сатирикон» в Екатеринбурге: в течение трех дней на сцене Театра драмы уральские зрители восхищались новым прочтением шекспировского «Короля Лир» в постановке Юрия Бутусова. Театр под руководством народного артиста РФ Константина Райкина не приезжал в уральскую столицу долгие девять лет. Мы встретились с великим актером, который рассказал нам, в чем причина столь длительной паузы, как он относится к Екатеринбургу и какой спектакль посвятил своему отцу. Фото: Анна Майорова — Константин Аркадьевич, театр «Сатирикон» не приезжал в Екатеринбург девять лет. Почему была взята столь долгая пауза? — Мы очень громоздкие и всегда сложно выезжаем: всегда заботимся о качестве, что устроителям выходит боком. Крометого, непросто ездить на гастроли, потому что мы строимся. Сегодня у нас, по сути, нет своего дома, ютимся в «Доме КВН». Александр Масляков, по-моему, страшно рад тому, что мы привели к ним интеллигентную публику, да еще и деньги платим за аренду. Фото: Анна Майорова Кроме того, Екатеринбург связан с моими личными театральными переживаниями и впечатлениями и оттого очень дорог мне. Я был очень молод и не решался на сольные концерты, но именно здесь впервые осознал, что могу быть интересен публике сам по себе. — Открывшийся в прошлом году Ельцин Центр стал местом веобщего притяжения... — Мне там очень понравилось. И еще пойду. Считаю, что Борис Николаевич Ельцин был великим человеком. Очень хорошо отношусь и к нему, и к Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Два таких разных человека, но им присуща честность, благородность, порядочность, что вообще очень редко встречается у политиков такого уровня. Раньше в Екатеринбург мы приезжали часто и задерживались надолго. Лет двадцать назад у нас тут были огромные гастроли — 21 день: привезли весь репертуар. Организацией всего тогда занимался Аркадий Михайлович Чернецкий. Я очень благодарен ему за внимание, с которым он к нам тогда отнесся. Как-то у вас мы выпустили «Гамлета» и сыграли здесь первые три спектакля. Вообще Екатеринбург очень любимый мною город. Здесь потрясающая публика. Весь Урал — это такой театральный пояс, замечательные города: Челябинск, Магнитогорск, Первоуральск, Нижний Тагил. Фото: Анна Майорова — Екатеринбургский театр Николая Коляды также ставит «Короля Лир». Вы видели их постановку? — К сожалению, не видел. Но к творчеству Коляды и его театральной семьи отношусь с большим интересом. Вот у меня запланирована встреча со студентами выпускного курса Екатеринбургского государственного театрального института, курс Николая Коляды, и с артистами «Коляда-театра». — Расскажите о вашем спектакле «Король Лир», который вы привезли в Екатеринбург. Кому он будет близок? — Это одна из самых великих пьес всех времен и народов. Я думаю, что она будет понятна всем. Каждый сможет найти там что-то свое. Она вне времени. Здесь даже не столько история отцов и детей, сколько трагедия человека, который познает мир уже на заре своей жизни. Вообще Шекспир это всегда неоднозначно и найдутся те, кому это не понравится. Это заново поставленная история. И вроде все уже известно, но люди ходят и снова и снова переживают эти эмоции. У нас вот ставят «Ромео и Джульетту» и люди ходят и надеются, что в финале будет все хорошо, хотя там вообще вначале выходит хор, негодяй такой, и рассказывает, как все будет. Но сидят, и верят, и плачут в конце. Фото: Анна Майорова — В этот раз вы привезли в Екатеринбург только «Короля Лир». С чем вас можно ждать в следующий раз? — Я бы хотел привезти, например, «Лондон-Шоу». Хороший спектакль, люблю его. По «Пигмалиону» Бернарда Шоу. Элизу у нас там играет наша замечательная чернокожая актриса Елизавета Мартинес Кардена. Вообще у нас в театре два темнокожих актера и это позволяет нам, например, играть «Отелло» Шекспира в США. У них там вообще какой-то пунктик на этом. Они считают страшнейшим преступлением, когда белый человек мажется черной краской и играет чернокожего. По их логике я там могу играть только еврея. У нас с этим все намного проще. Одна есть проблема, там сложная аппаратура, декорации, не знаю как получится все это привезти. Кроме того, я очень хотел бы привезти пьесу «Человек из ресторана». По Ивану Шмелеву в постановке Егора Перегудова. — А ваш нашумевший спектакль «Все оттенки голубого» вы не планируете привезти в Екатеринбург? — Я бы привез и, думаю, местная публика приняла бы его, но его боятся приглашать на гастроли. «Все оттенки голубого» мы сыграли два раза, потом еще два раза была эта криминальная ситуация. Шел спектакль, позвонили, сообщили о бомбе. Мне пришлось выйти на сцену и объявить, что вот такая ситуация, мы должны все проверить, но мы обязательно вернемся и доиграем. Люди полтора часа на морозе стояли и ждали. Практически все вернулись в зал. Но вы понимаете, что это для актеров? Это начать играть с того момента, где остановился, да еще в такой обстановке. Это чудовищная нагрузка. Во второй раз также сообщили о бомбе, но уже до спектакля. И опять люди ждали на морозе. И после спектакля у нас была стоячая овация. Во всех городах, где мы ставили этот спектакль, у нас была овация. Фото: Анна Майорова Это совершенно простой человеческий спектакль, который не может не пользоваться успехом. Я его поставил, потому что эта пьеса, попадающая в центр очень важной проблемы, — отношения к инакочувствующим. Христианская пьеса с очень простой мыслью: «К каждому человеку нужно относиться по-человечески». Я как биолог знаю, что когда людей влечет к представителям собственного пола, — это такая ошибка природы, и надо к этому явлению относиться именно так. Меня печалит, что мракобесие повсюду. Мне это особенно горько как православному человеку, когда это мракобесие творится от имени церкви. Кликушество это не имеет отношения к вере, это обслуживание власти. И в этом, к сожалению, мой родной город бежит впереди паровоза. Мой папа не просто так в свое время переехал из Ленинграда в Москву. Ему просто не давали работать. И в этом есть огромный разрыв между властью и публикой. Публика готова к такому. Начальство не готово, оно никогда не готово. И пусть! Не будем его звать, пусть готовится. — Вы как худрук театра чувствуете на себе цензуру? — Наше правительство думает, что запретами можно что-то решить. Я, например, считаю запрет мата на сцене очень глупым. Да, мат это плохо, но он отражает современные реалии общества. Если в жизни мы все разговариваем матом, то не показывать это со сцены просто смешно. Нужно искоренять это в жизни, а не маскировать. Ведь искусство ищет способы, как залезть под толстую кожу современного человека, который уже все видел, которого с утра до вечера пугают новостями и прочим. Просто запретить –— это «совок», это не работает и мы это уже проходили. Фото: Анна Майорова Культура сегодня приравнена к услуге. Театр, литература, кино — это что-то между платным туалетом и химчисткой. Это грубейшая стратегическая ошибка. Мы растим не читающее, не знающее историю, темное поколение. Это очень опасно. Государство непростительно мало занимается культурой. Но люди продолжают ходить в театр. Хорошо, если это происходит благодаря. Но это же происходит вопреки. Потому что мы, все-таки, очень театральная страна. Такая театральная империя. Но это не будет бесконечно, если все время смотреть то, что показывают по телевизору, всякие мещанские подробности. Я давно не смотрю телевизор. Мне надоело. Я не хочу впускать этот мусор в свою жизнь. Вообще я мечтаю, что однажды наш театр станет частным. Потому что государство издает слишком много ненужных законов, даже вредоносных. Сегодня у нас статус федерального театра, хотя мы находимся в Москве. Из-за этого, например, мои актеры получают очень мало, потому что мы не имеем отношения к «московской кормушке». Фото: Анна Майорова - У вас есть роль, которую вы бы хотели сыграть? — Я не мечтаю о новых ролях, потому что не мечтатель, а делатель (мечтатели — слабаки). Если я задумаю какую-то роль, то сыграю ее. В этом смысле быть худруком классно: играю все, что хочу. Что касается планов, то я ставлю пьесу Мольера «Лекарь поневоле». Такая вот есть у него пустяковина. Но, поскольку он — гений, то и пустяковины писал гениально. Такая «хохотуха» в трех актах. Но только это комедия многолюдная, а мы это сыграем втроем — одна артистка и двое артистов. Мы уже однажды ставили спектакль, он назывался «Квартет». Там было что-то больше 20 персонажей, а играли их всего четыре актера. Причем мы так все сделали, что зрители ничего не заметили. Там были специальные приспособления, которые позволяли очень быстро переодеваться. Вообще эти спектакли с переодеваниями, может быть, такой реверанс Аркадию Райкину. Ирина Якино
Administrator: Фото: Дарья Иванова
Administrator: В Челябинске.
Administrator:
Administrator:
Administrator:
Administrator: Отсюда Константин Аркадьевич РАЙКИН Человек из «Сатирикона» Театр «Сатирикон» привозит в Петербург спектакль по повести Ивана Шмелева «Человек из ресторана», где худрук театра Константин Райкин играет главную роль – официанта Скороходова, любимого русской литературой «маленького человека». Накануне гастролей мы поговорили с Райкиным о «простых истинах», о самом страшном сне и бывает ли зритель неправ... – Константин Аркадьевич, на своих творческих вечерах вы очень проникновенно читаете строчки Мандельштама «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, // до прожилок, до детских припухлых желез». Это и ваше личное ощущение, когда вы приезжаете в Петербург? – Абсолютно. Конечно, я москвич уже много лет и без Москвы уже жить не могу, то, что я испытываю по отношению к ней, это чувство вне таких понятий, как «любовь», «нелюбовь». Мы с ней одного темпоритма, одного дыхания. Но Петербург вызывает именно те эмоции, о которых писал Мандельштам. – Часто вспоминаете свое ленинградское детство? Вы ведь жили на Каменноостровском проспекте? – Это уже наша вторая квартира. А первая была на Греческом проспекте – огромная коммуналка, где кроме нас жили еще девять семей, 38 человек. Я относительно недавно туда пришел и к своему удивлению узнал, что оттуда уехали только мы! Остальные продолжают там жить. Помню, одним из соседей был прокурор. Как-то ночью в темноте папа шел по коридору в туалет и вдруг увидел, как открывается входная дверь и входит какой-то совершенно неизвестный человек. Папа его спрашивает: «Простите, вам что нужно?». Тот от неожиданности задает вопрос: «А такой-то здесь живет?», – имея в виду того прокурора. Папа снова: «Вам что нужно?». И вдруг незнакомец, узнав папин голос, шепчет: «Райкин?!». И тихо уходит. Мы потом решили, что папа спас своего соседа – скорее всего, кто-то, вернувшись из колонии, пришел разбираться с ним.... Что касается Питера, этот город есть за что любить, обожать и по нему скучать, но... Я его воспринимаю как два города. Один солнечный, другой – мрачный. И это касается, безусловно, не только погоды. Нет, дело еще и в самой атмосфере. Здесь всегда было много мракобесия. И потом мне сложно забыть позорные акты и постановления ждановско-романовского начальства Ленинграда. Изгнание Бродского... – Вы думаете, в Москве судьба поэта сложилась бы иначе? – Может быть. Мой папа, будучи руководителем ленинградского театра, сдавал все спектакли в Москве. А в Ленинград приезжал как на гастроли. Но, с другой стороны, здесь очень хорошая публика. Может быть, даже самая лучшая – тонкая, чувствующая, интеллигентная, хотя от нее не дождешься ярких проявлений эмоций. – На этот раз на суд питерской публике вы представите спектакль, авторы которого для нас «темные лошадки» – как писатель начала ХХ века Иван Шмелев, так и режиссер Егор Перегудов. – На Перегудова меня как-то «навели». Потом я убедился, что он действительно редкий персонаж: позитивный, остроумный, умеет наладить со всеми службами театра отношения (если бы вы знали, какая это редкость!), два образования, лингвист, умеет точно сформулировать актеру задачу. Ну а вначале я, конечно, должен был убедиться, что он ставит хорошие спектакли. Мне очень понравилось, как он поставил в «Современнике» пьесу Островского «Горячее сердце», вокруг которой я сам давно хожу. – Разве Островский ваш автор? – Ну что вы! Островский меня не отпускает – я со студентами по полгода погружаюсь в его мир. И у меня была мысль предложить Егору не очень известную пьесу Островского «Шутники», с тем чтобы сыграть там немолодого бедного отставного чиновника... – А Перегудов предложил вам другого «маленького человека», официанта Скороходова? – Да. Но Скороходов не просто «маленький человек», жизнь его полна искушений и всяческих мерзостей, но он при этом остается человеком чистым и по-настоящему достойным. Признаться, прежде я эту повесть Шмелева не читал. Но она меня очень взволновала, я в ней уловил важную вещь – возможность напомнить о простых и вечных истинах не дидактично, а через эмоцию. В истории Шмелева есть сцена, где мой герой не берет кем-то оставленные деньги и мучается этим. Дать залу почувствовать эту муку достаточно сложно. Не объяснить – все понимают, что воровать нельзя, только воруют и делают это без стыда. Слова никого не трогают. А вот дать увидеть эту сцену не как очередное пособие по нравственности, а подключиться к происходящему, прочувствовать своими внутренностями, как человек мучается, чтобы не совершить дурного поступка... И мы с Егором оказались правы судя по тому, как зрители принимают этот спектакль – начиная с прогонов публика на нем аплодирует стоя. А надо заметить, московская публика вообще-то тяжелозадая, чтобы ее поднять, нужно постараться. Я уже четыре десятка лет над этим работаю. – Бывает же тяжелая публика, которая не идет на контакт. – И в этом виноват не зритель. Значит, плохо идет спектакль, значит, внутри него произошел какой-то сбой. Потому что сильный спектакль способен победить любую публику. Зрители, которые заплатили за билет, – уже изначально достаточно редкие люди, потому что сам факт прихода их в театр говорит о каких-то духовных потребностях, тонкости души. И если эти люди пришли и не реагируют, значит, это мы что-то не так делаем. А установка «что же вы, такие тупые, тут собрались» – это неверная установка, она не идет на пользу творчеству. Правда, есть исключение – пригнанная публика, на которую моя установка не действует. – Это вы имеете в виду целевые показы? Да уж, бич театра, особенно детского. – Детские культпоходы – вообще беда. Там действуют такие мощнейшие внутренние связи, что дети перестают быть людьми, в эти минуты они абсолютно неуправляемое обезьянье стадо. Я по себе сужу. Меня, мальчика из интеллигентной семьи, лектор в ленинградском Планетарии за ухо выводил из зала. Я ничего не мог с собой поделать. У себя в театре я запретил школьные классы и роты солдат. Знаете, на что похоже, когда приводят детей и солдат в музей? На понос – их проносит по этим залам, и ничего не усваивается. А когда в театр приводят солдат, которые отродясь в нем не бывали, – это тоже абсолютно клинический случай. Но мы ведь говорим не о таком исключительном зрителе. Так вот, нормальная театральная публика, которая пришла, купив билет, плохой не бывает. Я для себя давно установил: если не получается, это что-то во мне не так. Это Лев Толстой как-то сказал: человек развивается по двум дорогам. Либо «мне плохо, потому что этот плох и тот плох», либо «мне плохо, потому что я плох». К сожалению, наша страна идет по первому пути, разрушительному, пагубному. – Но второй вариант развивает комплекс вины. – Нет, это единственный путь, который ведет человека к самосовершенствованию. А нам до комплекса вины, как до второго пришествия. Вот чего мы не умеем делать по-настоящему, так это извиняться. Покаяние – искреннее, от души – не про нас. Нет преемственности нравственности, поэтому нет определенного отношения к прошлому. – Вы как-то заметили, что чем старше становишься, тем труднее найти своих. – Да-да, это так. – А кто это – «свои»? – Словами трудно объяснить, это вопрос чуя, нюха. Конечно, я могу заняться нудной работой препарирования этого ощущения, но не хочется. Ну кто... Студенты мои, например. Во всяком случае многие из них. Они чистые люди, у них нет никаких корыстных причин заниматься театром. Но, правда, настоящая актерская жизнь их еще не подвергла большому испытанию. Хотя им пора уже быть циничными – все-таки вторая половина третьего курса, к этому времени студенты во всех вузах борзеют. Но моим повезло – они единственные, над ними нет «дедов», которые бы им объяснили, что почем на самом деле. Поэтому получился такой театральный монастырь. Это похоже на то, что было у Ежи Гротовского (польский режиссер, «гуру» театра, стремившийся превратить спектакль в акт своеобразного священнодействия. – Прим. ред.). Я в свое время очень им увлекался, его «бедным театром». И мечтал быть членом такой высокой, божественной театральной «секты». Практически на любые жертвы был готов, чтобы совершенствоваться в деле, которое я люблю больше всего на свете. И сейчас все так же, но, увы, обрастаешь обстоятельствами. – Человек, наделенный властью, одинок? Или у вас не та власть? – Все то же самое, поскольку я лидер в этом театре. Это действительно очень одинокое дело. – Но это ведь не одиночество брошенности. – Да! И поэтому в этом одиночестве есть много прекрасного. Оно просто необходимо человеку, который занимается творчеством, – чтобы подвести чему-то итог, принять какое-то решение без всяких подсказок, советов. Помните, у Достоевского в «Мертвом доме» есть фраза: «Декабрьским вечером я вошел в этот странный дом. Мне надо было привыкнуть к тому, что я никогда не буду один». Он писал об этом, как о страшной муке. И все же порой охватывает отчаяние – до такой степени иногда ощущаешь, как ты одинок. Это то, что испытывает любой настоящий переживающий за свое дело режиссер, когда он ставит спектакль. Как он решит, так и будет, тут у него не может быть советчиков. И от этого чувства ответственности бывает страшновато. – И что самое страшное для вас? – Опять же – связанное с профессией. Мне периодически снится сон, когда я на сцене и вижу, что зал опустел. Зрители уходят, а я не могу их заинтересовать тем, что мне очень дорого. Вот это очень страшно... – Сегодня сценическим пространством может стать что угодно – отель, заводской цех, парк, целый городской район, а актерами – реальные люди, от обычных прохожих до аутистов. Что же такое театр? – Микроб. Очень маленький, но очень сильный. Ведь что такое даже мой тысячный зал по сравнению с миллионной телевизионной аудиторией? Ничтожно малая величина. И все же именно он в какой-то степени определяет духовную жизнь общества, страны. Увы, государство на него махнуло рукой, вообще на культуру. Судя по бюджету, вопросы интеллекта и души стоят едва ли не на последнем месте. Образование, фундаментальная наука, культура – их воспринимают, как чесотку, которая все время достает! Такое отношение – крупнейшая ошибка. Роковая, потому что в итоге это приведет, да уже и привело к тому, что мы имеем огромную массу людей, не читающую, не знающую историю страны, не интересующуюся никакими духовными идеалами, которая про них вообще не знает, даже не догадывается. Которая под словом «любовь» понимает совсем другое, под словом «стихи» понимает тексты примитивных песен. Увы, огромное количество людей пребывают в таком травоядном, бездуховном состоянии, существуя без руля и без ветрил. А театр – это маленький островок духовности, если хотите, медицинский центр по излечению души. Место, где зрители восстанавливают сбитые прицелы. Потом они отправляются в жизнь, и там вновь старые и вечные истины мутнеют, и люди возвращаются к среднехамскому состоянию. В театре же зритель над вымыслом слезами обливается и таким образом очищается, восстанавливает свои духовные, божественные фундаменты. Вот что такое театр. – Но получается, театр – это средство кратковременного действия. – И да, и нет. Знаете, мне дано счастье иногда видеть в зале лица взрослых зрителей, которые вдруг становятся такими «растопыренными», оттого что у них по-детски округляются глаза. Они становятся доверчивыми и серьезными. В этот момент в этих людях прорастает бог. Их душа становится тоньше. Да, пока идет по-настоящему сильный спектакль, всего на два часа, но за эти два часа внутри человека все возвращается на должные места: доброта сильнее зла, честность – лжи. В конце концов, это людям зачтется. Обязательно. Может быть, поэтому бог еще не махнул рукой на наш мир... Подготовила Елена БОБРОВА
Administrator: Отсюда Константин Райкин: “Любовь – это ключ” Если бы не события 1917 года, мы знали бы писателя Ивана Шмелева, чей дебют сравнивали с дебютом Достоевского. Но на долгие десятилетия его имя оказалось вычеркнуто из списка “правильных” авторов. Полгода назад молодой режиссер Егор Перегудов осуществил в московском театре “Сатирикон” сценическую версию повести Шмелева “Человек из ресторана”. В главной роли – “обыкновенного” официанта, мечтающего о собственном домике с душистым горошком и подсолнухами, перед которым тем временем разворачивается “комедия жизни”, – художественный руководитель “Сатирикона” Константин Райкин. МАЛЕНЬКИЙ, НО БОЖЕСТВЕННЫЙ – Странно, но до того, как Егор Перегудов предложил поставить “Человека из ресторана”, я, к своему стыду, этой повести не знал. И с тем большим интересом прочел сейчас. Она меня очень взволновала – то, о чем она говорит, сегодня очень современно. Ведь нынче большой дефицит достоинства, добра, каких-то исконных вещей, о которых говорить так же неловко, как проповедовать библейские истины. Герой мой – официант Скороходов – “маленький человек”, жизнь его – непрерывная цепь унижений и бед. Но он оказывается способен удержаться от гадостей и подлостей, несмотря на всевозможные искушения и мерзость жизни. “Маленький”, но совершенно божественный человек. ЛЮБОВЬ КАК ОСНОВА – Я не обольщаюсь в отношении людей. Человек несовершенен – он подл и ужасен, но он и прекрасен. Человека всегда есть за что любить. Каждого. Или, во всяком случае, можно попытаться понять его. Я люблю людей такими, какие они есть. А иначе я не мог бы работать артистом. Это одна из главных установок моего отца – он всегда выходил с безумной любовью к зрительному залу. Я от него это воспринял на генном уровне. И требую этого от своих артистов. SONY DSC – Да, любить зрителя, если ты выходишь в роли “кушать подано”. Более того, полюбить свою роль. Главную-то роль всякий полюбит, а как полюбить роль с тремя фразами? А как в оркестре контрабасист бум-бум, а потом лишь через полчаса снова бум-бум. А как полюбить партнера, если ты с ним в ссоре и вовсе его ненавидишь, а тебе надо с ним играть любовь? Я студентам своим всегда говорю: извольте полюбить то место, куда вы пришли, своих педагогов. Поменяйте прищур, “мол, ну-ка, ну-ка, посмотрим, чему вы тут учите”, на круглоглазость. На восторг, на желание быть на сцене. Потому что любовь – это ключевое слово в нашем деле. ЗАЧЕМ – Мне дано счастье иногда видеть в зале лица взрослых зрителей, которые вдруг становятся такими “растопыренными”, оттого что у них по-детски округляются глаза. Они становятся доверчивыми и серьезными. В этот момент в этих людях прорастает бог. Их душа становится тоньше. Да, пока идет по-настоящему сильный спектакль, всего на два часа, но за эти два часа внутри человека все возвращается на должные места: доброта сильнее зла, честность – лжи. В конце концов, это людям зачтется. Обязательно. Может быть, поэтому бог еще не махнул рукой на наш мир? ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТЬ ЦИНИЗМА – Да, сегодня нам чаще показывают, какой человек подлец. Но, думаю, это все реакция на то, что семьдесят лет нам показывали, как прекрасен человек и только капиталистическая среда его уродует. Теперь у нас маятник качнулся в сторону черноты. Потом сейчас время циников. Цинизм же – это философия слабых, а их большинство. К тому же цинизм выглядит импозантнее, умнее, чем добро, которое, как правило, мешковатое, наивное, глуповатое на вид. Но я уже взрослый, меня этой импозантностью не охмуришь. И в то же время, должен признать, есть очень талантливые беспросветки… О ЗАПРЕТАХ – Но многие путают эти безнадежные беспросветки с изображением на экране или на сцене грубых реалий жизни. А это уже не чернуха может быть. Скажем, та же нецензурная речь. Главная функция искусства – отражать жизнь. Как живем, как говорим – так и на сцене и на экране живем и говорим. Поэтому глупо запрещать мат на сцене – это все война с зеркалами. Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Так уж сложилось, что мат – характернейшая особенность народной речи, причем любого слоя. Ничего хорошего в мате нет, но это так. Поэтому запретить искусству материться – это глупо. И когда мне говорят, что Толстой и Чехов обходились же без мата, мне хочется сказать, что это не довод. Когда-то не было джаза, рок-н-ролла, а были Бетховен и Моцарт, и что? Теперь нам слушать только Бетховена и Моцарта при всей моей любви к ним? Искусство ищет новые способы воздействовать на зрителя, которого уже ничто не пробирает. Если уж дальше развивать эту тему, то я про классику тоже скажу: нельзя ее показывать в неприкосновенном виде, потому что это будет средство от бессонницы. – Странно, почему же мы постоянно наступаем на одни и те же грабли? Болеем одними и теми же болячками? Только освободились от цензуры, этого проклятия русской культуры, – сколько великих произведений, которыми мы сегодня гордимся, лежали под спудом “нельзя”, – как тут же опять ее захотели. И она уже есть, конечно. Что же мы в клетку-то все время хотим? КОМПРОМИССЫ – Театр не может существовать сам по себе, у него должен быть лидер. Как только ты перестаешь следить за своим театром, в нем начинается процесс распада. Он зарастает грязью. И за все это приходится платить – одиночеством, иногда непониманием. Делать вещи, которые так несвойственны моей натуре, – наказывать, вызывать страх. Договариваться с начальством, говорить не все, что думаешь. Да, идти на компромисс. Но все это ради театра. СУТЬ ТЕАТРА – Этот вид искусства нуждается в публике. Он просто перестает быть театром, если игнорирует зрителя. Картина может висеть ночью в пустом зале, от этого она не перестает быть картиной. А спектакля нет, если нет публики. Вдохновение в актерском деле возникает только от вольтовой дуги высочайшего энергообмена. В театре это и есть момент истины… – Самое страшное для меня связано с профессией. Мне периодически снится сон, когда я на сцене и вижу, что зал опустел. Зрители уходят, и я не могу их заинтересовать тем, что мне очень дорого. Вот это страшно… Повесть “Человек из ресторана” была опубликована в 1911 году и моментально принесла Ивану Шмелеву популярность, которая держалась не один год. И может быть, даже спасла писателя от голода. В июне 1918 года Шмелев, находясь в голодном Крыму, зашел в маленький ресторан с тщетной надеждой купить хлеба. Хозяин, узнав в просителе автора книги о жизни официанта, увел его в свою комнату, приговаривая: “Для вас хлеб есть”. В 1927 году Яков Протазанов экранизировал повесть Шмелева. В картине “Человек из ресторана” официанта Скороходова сыграл легендарный Михаил Чехов. Елена Боброва
Casi:
Administrator: Отсюда Константин Райкин: «Надо вспомнить про уголки, политикам неподвластные» В середине февраля, во время гастролей театра «Сатирикон» со спектаклем «Все оттенки голубого», театр «Балтийский дом» оба вечера «минировали», а перед входом зрителям раздавали листовки нетолерантного, мягко говоря, содержания. Два месяца спустя Константин Райкин, посетив наш город с другим спектаклем, рассказал, почему он всё равно будет приезжать в Петербург, и напомнил о вещах, которые не зависят ни от цен на нефть, ни от политики вообще. - Я думала, после вашего прошлого визита со спектаклем «Все оттенки голубого» и событий, которые произошли вокруг него, вы какое-то время в Петербург приезжать не захотите. - Да нет, ну я же знаю этот город. И я оказался в букете вполне достойных людей, которые в этом городе подвергались, как бы это помягче сказать, давлению. Я уже не говорю об отце, который в Москву переехал вовсе не потому, что желал в ней жить. - Спектакль «Все оттенки голубого» все-таки очень нетипичный для вашего театра. Он имеет острый социальный подтекст. И мне кажется, социальная роль театра, который может влиять на сознание современников и таким образом способствовать формированию инклюзивного общества из нашего бесправного, – значительно возросла в наше напряженное время. Как вам кажется, почему в Петербурге во время прошлых гастролей «Сатирикона» произошло то, что произошло? Всё-таки это общество у нас такое, мягко говоря, нецивилизованное, или это провокация определенного рода людей из власти? - Вы знаете, мне не хочется про это говорить. Мне кажется, здесь так всё ясно. И вы про это написали (имеется ввиду статья, посвященная спектаклю "Все оттенки голубого", опубликованная на "Фонтанке" 15 февраля. – Прим.ред.). И спектакль про это говорит. Ну что еще добавить? Да и жирно с них будет. - Дело в том, что у нас в городе недавно убили журналиста и именно за его ориентацию. Человек, которого арестовали за убийство, назвал себя «чистильщиком». - У меня есть на этот счет мысли, но мне не хочется на эту тему говорить. Потому что я заведусь, и это может привести к нежелательным последствиям. - Ну, может быть, как-то осторожно? - Нет, не буду. Я совершенно определенного мнения на этот счет, и высказывание этого мнения может повредить театру, которым я руковожу. - Вообще социальная тема в театре – насколько она для вас как для художественного руководителя важна? - Я считаю, что театр как общественная институция, конечно, должен острые социальные вопросы поднимать – в одном спектакле. А в другом – не поднимать совсем. Специально не поднимать. Потому что люди устают от этого всего. И не поднимать эти вопросы в театре, на мой взгляд, – такое же благое дело, как и поднимать. Потому что надо давать зрителю и самому себе понять, что есть другие стороны жизни. Прекрасные! Потому что очень легко утонуть в этих острых вопросах и сойти с ума от них. Это ведь Ницше, кажется, сказал замечательную фразу: «Искусство нам нужно, чтобы не умереть от правды». Эту правду иногда необходимо прямо в нос зрителю ткнуть. Потому что мы же существа совершенные. И мы привыкаем ко всему – и в эстетическом, и в этическом смысле: привыкаем к подлости, но привыкаем и к подвигам, к героизму, который тоже каждый день имеет место быть. И искусство как раз и нужно для того, чтобы сделать жизнь ощутимее, чтобы активировать все воспринимающие рецепторы. Потому что они притупляются. Еще раз повторю: мы очень совершенные творения Бога, природы по части защитных свойств. Поэтому мы, оставаясь, вроде бы, порядочными людьми, как-то приучаемся жить в говне. - Вы практически цитируете пьесу Ивана Вырыпаева «Пьяные», которая идет сейчас в центральных театрах страны: в Петербурге – в БДТ, в Москве – в МХТ. - Про это и Игорь Губерман замечательно писал – кратко и выразительно. – Какое нелепое счастье родиться в безумной, позорной, любимой стране, где мы обретаем привычку гордиться, что можно с достоинством выжить в гавне (орфография Губермана. – Прим.ред). А с другой стороны, жизнь совершенно прекрасна. И она прекрасна беспрерывно. Вот Санкт-Петербург – невероятной красоты город! Вы говорите, что думали, я приезжать сюда не буду? Да я его буду любить, несмотря ни на что. Даже на те мракобесия, которые здесь, конечно, очень развиты. Конечно же, Петербург в этом вопросе бежит впереди паровоза. - Почему, как вы думаете? - Не хочу отвечать на этот вопрос. Для меня Петербург – две неравные части. С одной стороны – его история, его победы, с другой – вот это вот мракобесие. И есть фамилии жертв этого мракобесия – Бродский, Пастернак, Ахматова, Зощенко… Есть позорно знаменитое ждановское постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Но есть и прекрасный, гениальный, самый красивый город России – «умышленный», но гениальный. Есть такое странное свойство русского характера – Петра Первого, Менделеева, Станиславского – свойство крайне редко проявляющееся: умение выстроить всё, разграфить свои идеи и мысли, соединить казалось бы несоединимое в единое, стройное, прекрасное целое. Потому Петр и единственный такой, потому мы и ценим его особо. Центр Петербурга – с его реками, мостами, улицами – это нечто потрясающее, к нему привыкнуть невозможно. Это, может быть, и хорошо, что я живу не здесь и не привыкаю к этой красоте. А то мне кажется, что петербуржцы иногда ходят по улицам, как мимо фотообоев. - Но ведь при этом Чаадаев, например, называл Петербург некрополем. И строился город изначально не для людей, а как имперская столица – Дворцовую площадь и идущую от нее три проспекта – Адмиралтейский, Вознесенский, на котором мы с вами сидим, и Невский – сравнивали в XIX веке с короной Российской империи. Так что неудивительно, что человеку, тем более, творческому человеку, здесь некомфортно. Поэты и государство с античных времен редко находили общий язык. - Да, наверняка так. И я понимаю Достоевского, который вроде бы этот город не любил… - Но Достоевский еще и жил в таком месте, которое мистическим образом остается изнанкой той красоты, о которой вы говорите, хотя это формально самый центр. Сенную площадь, как ни облагораживай, на ней всё равно будет непотребный запах, бездомные, спящие на скамейках, распивочные, которые закрывай – не закрывай… - Я всё это знаю и понимаю. Но всё равно, когда хорошая погода и люди гуляют по Невскому, город преображается, поворачивается своей другой стороной, человечной что ли. Вот в Москве нет такого гуляльного места. - А Тверская, бульвары? - Нет. Есть какие-то отдельные местечки, но нет такого масштаба гуляния, и нигде это гуляние так красиво не выглядит. Так вот, к чему я это говорю. К тому, что в театре нужно делать иногда спектакли совершенно аполитичные, асоциальные. Вот я сейчас делаю со своими студентами спектакль, который войдет в репертуар «Сатирикона». Спектакль по одной из легких непритязательных мольеровских комедий – в своё время он за них тоже, конечно, получал по башке, но сейчас, мне в них важнее другое. Я придумываю такие обстоятельства, которые станут гимном театру как виду такого наивного чуда, станут призывом к детскости. Это «Лекарь поневоле», но который будет поставлен как комедия на троих. Когда-то у меня был спектакль «Квартет», где я соединил две пьесы: «Брак поневоле» и «Любовь-целительница», – и играли там четыре актера. А здесь у меня три человека – одна девочка и двое ребят – играют всех персонажей. Конечно, это реверанс в сторону Аркадия Райкина, потому что тут важна даже не скорость переодеваний, а лихость перевоплощений – вот то, что мы пытаемся делать. И это такое театральное зрелище, гимн лицедейству, театру в чистом виде. При этом, спектакль для взрослых, потому что иногда очень важно, чтобы взрослый превратился в ребенка. Мне кажется, это очень благородная задача в наше политизированное время, когда многим кажется, что политика – это и есть вся жизнь. Не хочу – вообще не хочу об этом говорить, жалко эти слова в рот брать: «политика», «кризис» – очень жирно этим шишкам будет. Пусть знают, что есть вещи, не зависящие от них, а то им кажется, что они – во главе угла. Слишком они избалованы вниманием. Надо уметь про них забыть к чёртовой матери. Надо вспомнить и им показать, что есть уголки нашего сознания, замечательные, где их нет в помине. И они им недоступны. Неподвластны. Потому что вот люблю я кого-то – и буду любить, независимо ни от цен на нефть, ни от их политики. Надо уметь ощутить прелесть жизни, вопреки всему. - У меня вопрос про театральную школу. Вы много преподаете. Не кажется ли вам, что как раз лицедейство и связанная с ним пластичность актера – внешняя и внутренняя – это большая проблема для наших артистов, и именно потому, что их этому не учат в институте. - Конечно. Именно то лицедейство, о котором я говорю, – оно для русского артиста вещь крайне сложная. Потому что здесь нужно играть по-настоящему, всерьез играть, а при этом быть очень легким. И это очень трудно дается русскому артисту. Поэтому когда я преподавал в Школе-студии МХАТ, я занимался со студентами Мольером, Гольдони, Гоцци. Это совершенно чужие для Школы-студии МХАТ авторы – и я был там немного чужой, хотя меня терпели и, в общем, хорошо ко мне относились. - Почему вы были чужим, как вам кажется? - Потому что они – ефремовцы (народный артист СССР Олег Ефремов возглавлял МХАТ им. Горького, затем МХАТ им. Чехова с 1970 по 2000 гг. – Прим.ред.). И они забывают, что Станиславский-то сам так гримировался! Вы фотографии посмотрите. А Михаил Чехов! Какие у него были гримы – это же отдельное произведение искусства. У Михаила Чехова вообще не могло не быть грима. Но для русского артиста сочетание подлинности и легкости – вещь почти невыполнимая. У нас либо нагло наигрывают, показушно, демонстративно. Либо играют подлинно, психологичено, но тяжело. Получается такой неповоротливый, скучный Горький. Когда дело касается бурлескного материала, эта тяжесть убивает материал. А Мольер – он, конечно, связан с комедией масок, почему я и упомянул его в ряду итальянских авторов, писавших в этой традиции. Что такое мольеровский Сганарель? Это всё равно Арлекин, всё равно Труффальдино. Я опять возвращаюсь к тому, над чем я сейчас в театре работаю. Это очень интересная и очень трудная вещь. Иногда мне даже кажется, самая трудная для русского артиста. Недаром, когда раньше показывались в московский Малый театр – в тот великий Малый театр, реальный «Дом Островского» – в материале у артиста обязательно должен был быть водевиль – то есть, это должно было быть подлинно, но при этом элегантно и обаятельно. - То есть, вы говорите о том, что легкость в театре – не синоним поверхностности? - Совершенно верно. - А вы своих ребят этому учите изначально, с первых шагов? - Я их вообще учу бесстрашию лицедейскому. Я это из них вытаскиваю с первого курса. С одной стороны, я много занимаюсь глубоким проникновением в психологию реального человека, какого-то персонажа, но при этом, я их очень провоцирую на такие художественные «кривляния». То есть, «кривляниями» это как раз называют во Московском художественном театре – например, актриса Алла Борисовна Покровская. Она – ефремовка. Как человек высочайше одаренный и замечательный педагог, она не может это не полюбить, если оно сделано талантливо, но всё равно некоторую дистанционность она сохраняет. В классическом театральном курсе обучения актера есть наблюдения за животными и людьми, а я еще ввожу в качестве предмета исследований персонажей немого кино и мультиков, чтобы они в стилистике хороших мультипликационных фильмов посуществовали. Мы даже такой спектакль делали – в виде игры в мультики. - В этот раз вы привезли в Петербург спектакль «Человек из ресторана» по повести Ивана Шмелева. Родословную этого героя критики выстраивают от «маленьких людей» Гоголя и Достоевского. Таким людям по определению сочувствуешь. И этот Скороходов – действительно, безусловно хороший человек. Но каким-то образом он умудряется упустить сына. Вы много работаете с молодежью, давно преподаете… - Я преподаю больше сорока лет. - Может быть, у вас есть какие-то рецепты. Как не упустить своих детей? - И со мной такое случается. И я упускаю. И нет у меня на этот вопрос ответа. Вот у меня была очень драматичная история с моим предыдущим курсом. Сейчас у меня уже четвёртый курс, где я – худрук, – в том институте, где я сейчас преподаю. А в Школе-студии МХАТ я выпустил три курса. И у меня был там очень удачный курс, с талантливыми, работящими людьми, которые повели себя неожиданно и для меня болезненно. Потому что несколько человек, на которых я делал большую ставку, очень много в них вложил, не пошли ко мне в театр. А они у меня уже были заняты в репертуаре, на них был расчет, и они знали это, но не пошли, хотя не имели в это время альтернатив профессиональной реализации. Я им надоел. Они решили, что они уже здесь, в «Сатириконе», всё знают. Я очень серьезно потом эту ситуацию анализировал. Потому что это был не один человек, а несколько, и у них судьба в нашем театре уже фактически сложилась. Это была ситуация, как вот, знаете, девушка говорит мужчине: «Я не выйду за тебя замуж». – У тебя есть кто-то? – спрашивает он её. – «Нет, – отвечает она. – Просто я тебя не люблю». Вот это была ровно такая ситуация, мне кажется, что это правильная параллель. С той поры прошло уже три с лишним года. И я совершенно иначе повел себя со своим нынешним курсом, исходя из того отрицательного опыта. Но та ситуация меня не отпускает, я продолжаю о ней думать и её анализировать. Может быть, это дико прозвучит в моих устах, но мне кажется, что я человек реально добрый. Потому что после того, как они так поступили, я их не перестал ни на секунду любить, и я думаю, они только потом оценят те возможности, которые я им предоставил тогда в театре, потому что никто и нигде им таких возможностей не предоставит. Понимаете, в чём дело. К театру очень странно относиться, как к какому-то конечному, самодостаточному пространству. Ты можешь знать по имени буфетчицу, монтировщиков, осветителей, и они тебя будут знать – и тебе будет казаться, что ты этот конкретный театр уже полностью изучил, исследовал, и надо бы пойти поискать что-то новое. А театр – это же только стартовая площадка, с которой ты можешь улетать в космос ролей, произведений, режиссуры в разных вариантах. Театр – это же нечто неограниченное, это дом без крыши. А то, что ты знаешь, как зовут на космодроме тех, кто осуществляет тут техническое обслуживание, – это ничего не значит. - Что вы имеете ввиду, когда говорите, что к новому курсу иначе относитесь? Как иначе? - Тех я обкормил театром. Этих я к театру не подпускал. Вот у меня сейчас в «Человека из ресторана» ввелась девочка с этого курса, и это первый случай, когда моя нынешняя студентка вышла на сцену «Сатирикона». А раньше студенты начинали в театр входить сразу, как только я их принимал в институт. И это было слишком рано. Потому что в любом театре – даже, если в нём самый здоровый коллектив – много гнили. Вообще здоровый театральный коллектив отличается от нездорового тем, что созидательные моменты в здоровом коллективе превалируют над разрушительными, деструктивными. Но деструктивные есть всюду, и надо иметь к ним иммунитет. Молодые люди – они сделать этого не успевают: они приходят в театр, раскрывают рот, и наблюдают его с черного хода, с обратной, так сказать, стороны декораций. А производство и творчество – это очень грубое, очень жёсткое соединение. Это фабрика – с одной стороны, и высокое искусство – с другой. Эти стыки всегда очень болезненны: тут всегда мат, всегда грубая речь, крик до истерики. Обязательно! И без этого невозможно, потому что это гремучее соединение – высокого и очень низкого. Конечно, театральные цветы растут из этого сора. Несомненно! От этого никуда не деться. И чем больше этого дерьма, в каком-то смысле, тем даже и лучше. - Тем лучше унаваживается почва для искусства? - Конечно! А молодые, видя это и не понимая многого, не имея к этому иммунитета, начинают впадать в цинизм. Им начинает казаться, что они уже поняли, что почём. Это вещи очень опасные, поэтому молодых до поры до времени надо держать на длинной дистанции от театра, чтобы иммунитет выработался. Так что опыт с моим предыдущим курсом – он очень для меня горький. Тот курс я именно упустил. И не я один в этом виноват. Но тут дело не в том, чтобы найти виноватых, а чтобы понять, почему, как ты упускаешь? Это совершенно не зависит от степени любви. Упускаем мы часто самых любимых, самых дорогих, хотя, казалось бы, каждый шаг прослеживаем. Мне раньше казалось: чем больше я вкладываю в человека, тем больше меня будут любить. Ничего подобного. В то же время, я понимаю, что я человек в принципе очень нудный. Это происходит от моей добросовестности и бывает просто невыносимо. Потому что я говорю всё время одно и то же, борюсь за качество. Я очень утомительный человек для тех, кто всё время со мной работает. Я понимаю людей, который уходят после общения со мной намыленные и с проклятиями. Потому что я надоедаю, я въедливый – я добросовестный. Это качество в нашей стране встречается реже, чем талант. Талантливых людей еще у нас найдешь, а добросовестных не найдешь днем с огнем. За ними, за теми оставившими меня ребятами, я слежу – за их дурацкими судьбами: они работают в местах, в десять раз худших, чем у меня. И даже если кто-то работает в хорошем месте, то судьба у этой артистки или у этого артиста складывается в десять раз более глупо, зависимо и неудачно, чем это было бы у меня. Но уже сейчас я вижу, как из этих нескольких один это понимает, спустя три с половиной года. Я уверен, что, пройдут еще годы – и это поймут все. Притом, что я никогда не приму их обратно. Это уже не нужно – входить во второй раз в одну реку. Не потому что я такой мститель – нет. Их судьбы уже сложились по-другому. - Но если бы кто-то из них обратился за помощью? - Безусловно бы помог. - Они сделали свой выбор. И это их выбор. Может быть, это и есть рецепт того, как не упускать детей: надо не перегружать их нами, взрослыми, надо позволять молодым и даже очень любимым делать свои ошибки? - Да, видимо это так. Я помню, как весь мой коллектив встал на дыбы, когда узнал, что они к нам не идут. И сложились очень болезненные отношения внутри театра. Театр был возмущен! И, тем не менее, я устроил им отвальную, повел эту компанию в ресторан. Мы сели в очень хорошем, дорогом ресторане – мне хотелось, чтобы никого не было, кроме них и меня. И мы говорили друг другу добрые слова. И они поняли, что этим ресторанным вечером отношения наши не заканчиваются – мне хотелось посидеть с ними, чтобы снять с них напряжение, тяжесть этого решения. Ну, решили и решили. А жизнь продолжается. Как бы больно мне не было. Беседовала Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»
Casi:
Casi: click here Моноспектакль Константина Райкина «Самое любимое» Если бы каждый так мог, такой спектакль из любимых через всю жизнь стихов, какие точные автопортреты мы бы дарили друг другу… Если бы каждый был так же щедр, так смело делился глубинным… «Моноспектакль»? Наверное. Ведь на пустой сцене — один человек в черно-белом. Но… Вы когда-нибудь проживали за один вечер ровно столько спектаклей, сколько звучит стихов? Не «моно», не «стерео» — «3D»… И даже, разве спектакль вы смотрите? Удивительной красоты душа, по каким-то причинам, два часа дарит со сцены свой свет…
Casi: Константин Райкин 16 мая в Центральном Доме Актера имени А. А. Яблочкиной состоялся вечер памяти талантливого режиссера Александра Николаевича Горбаня, чья жизнь трагически оборвалась год назад.
Administrator: Отсюда Константин Райкин впервые выступит в Лондоне с сольным концертом Знаменитый российский актер и режиссер Константин Райкин впервые даст в Лондоне сольный концерт, рассказала РИА Новости организатор концерта, одна из основателей лектория "Прямая речь" Светлана Большакова. "Райкин бывал в Лондоне с театром "Сатирикон", но сольно выступать ему здесь пока не доводилось", — сказала она. По словам Большаковой, в Лондоне русскоязычные интеллектуальные мероприятия сейчас востребованы как никогда. Концерт Райкина организован по многочисленным просьбам "русских лондонцев". Концерт будет состоять из чтения стихов любимых поэтов и воспоминаний самого Райкина. "Воспоминания о начале творческого пути, о детских увлечениях, о сомнениях в выборе профессии, юношеских увлечениях спортом, животным миром, упорное нежелание следовать семейным актерским традициям — обо всем этом Райкин не просто расскажет, а сыграет маленькие миниатюры. Особое место занимают воспоминания об отце", — рассказала Большакова. Основную же часть вечера Райкин посвятит чтению стихов своих любимых поэтов: Давида Самойлова, Николая Заболоцкого, Николая Рубцова, Осипа Мандельштама, Лопе де Вега, Александра Пушкина. Народный артист СССР Богдан Ступка незадолго до смерти был на концерте Райкина и после концерта сказал: "Никто в мире так не читает (надо понимать играет) стихи как Константин Райкин". На вопрос о том, планирует ли Райкин какие-то сюрпризы специально для лондонской аудитории, Большакова со смехом ответила: "Сюрпризы – они на то и сюрпризы!" Концерт Райкина состоится вечером 1 июня в здании Королевского географического общества.
Casi: Фотограф Маруся Гальцова
Administrator: Отсюда В X Международной летней театральной школе СТД РФ прошел мастер-класс Константина Райкина Мастер-класс легендарного актера пришелся на экватор обучения. Позади волнения, связанные с кастингами, знакомство с педагогами, привыкание к тяжелому графику занятий. Напомним, X Международная летняя театральная школа СТД РФ открылась 2 июня, в проекте принимают участие 87 молодых актеров из 30 стран мира. Впереди "школяров" ждет самый насыщенный творческий период подготовки и выпуска спектаклей, совсем скоро они покажут зрителям Москвы и Подмосковья пять разножанровых постановок.
Kati: Константин РАЙКИН в «Вечернем Урганте» 16 июня Константин Райкин станет гостем Ивана Урганта. Смотрите эфир Первого канала в 23.40 отсюда
Administrator: Отсюда Константин Райкин: Опыт не приносит облегчения Текст: Анастасия Скорондаева Фото: Михаил Синицын/ (Много фотографий в приложении к тексту) В рамках Международной летней театральной школы СТД в Звенигороде, где собрались 87 участников из 30 стран мира, прошел мастер-класс режиссера, актера и руководителя московского театра "Сатирикон" Константина Райкина. Константин Аркадьевич появился неожиданно, маскируясь под одного из учеников школы: небольшого роста, в кепке, вышел откуда-то из леса. Его выдавал безупречно стильный наряд: белая рубашка в черную клетку (или наоборот, как вам больше нравится), черный джинсовый комбинезон и жилетка в тон. Потолкавшись в толпе учеников, он зашел в зал и мгновенно оказался на сцене, словно ждал там всех уже давно. Райкин тут же взял бразды правления в свои руки, студенты даже пикнуть не успели, что им есть, что спросить. И лишь спустя 1 час 40 минут Константин Аркадьевич поинтересовался: "Ну, какие у вас еще могут быть вопросы?". Успели задать только один. Захватывающая лекция от первого лица длилась ровно два часа. О правде и истине, слезах худрука и о том, как ломать систему Станиславского и правильно балдеть в театре, он рассказал начинающим артистам. А наш корреспондент записал все самое интересное из этой встречи. Правда против истины Чем дольше живу, тем больше прихожу к выводу, что есть правда, а есть истина. Правда - это голос факта. Ей все равно, она космична и режет, как гильотина. Истина - это то, что полезно человеку. Истина - заблуждение, ведущее к Богу. Толстовское понятие "энергия заблуждения" - в нашем актерском деле самое великое, что может быть. Это влюбленность, очарованность, то что Александр Пушкин называл "возвышающим обманом": "Тьмы низких истин мне дороже // Нас возвышающий обман...". Искусство и религия - это "энергия заблуждения". Все самые высокие духовные проявления человека связаны с заблуждениями. Они ломают систему Все отталкиваются от системы Станиславского. Это замечательная система таинственного актерского мастерства. Но практически у каждого режиссера есть свои прекрасные неправильности. Как правильно мы все знаем, открытия быть не может. Но каждый по-своему воспринимает и искажает эту систему элементов актерского дела. Вот Петр Наумович Фоменко любил с голоса учить - интонировать. Он просто дрессировал. Обожал неправильности речи. Ему нравилось приращивать слово следующей фразы к предыдущей без всякого логического смысла. Когда внутри слова уже зреет другое слово - это абсолютно по Фоменко. Он настаивал на этом, доводил артистов до отчаяния, заставляя выучивать ту нотную систему интонаций, которая нужна была ему. К этому он прибавлял физические действия: как ножку, ручку поставить, оттопырить мизинец. У него была любовь к деталям. И когда актер выучивал этот рисунок и показывал ему, Петр Наумович часто удивлялся: "Ой, это я придумал? Прости меня, пожалуйста! Но это полная ерунда". Юрий Бутусов весь состоит из этих неправильностей. Я считаю его лучшим режиссером сегодняшнего поколения пятидесятилетних. Он фантастически одаренный человек. Но его нельзя ни о чем спрашивать на репетициях: какое здесь действие, что здесь нужно сделать и т.д. Это превратиться в драку. Он не может сформулировать. Слушать его, записывать за ним - этого ничего нельзя. Можно только слушать его рычание и обращать внимание на то, как он чешется. Но слушать - нет! Каждая его следующая фраза - отрицание предыдущей. Нельзя верить ни одному его слову. Не вздумайте показать ему то, что вы выучили по его объяснениям, он вас проклянет. Он грандиозный режиссер. С ним работать - страшная школа мужества. Нет предела совершенству Актерское дело непознаваемое. Тот, кто думает, что он этому научился - дурак. Никто не знает досконально, как это. Когда взрослый человек уже с образованием хочет дальше учиться - это правильно. Сколько бы я не преподавал, считаю себя учеником. Всегда есть чему научиться у тех, кому ты преподаешь. У них меньше опыта, а опыт - это не всегда хорошо. Опыт - это штампы, желание опереться на что-то уже изведанное, потеря бесстрашия и первооткрывательства. Ученичество - это всегда все впервой. Иногда студенты поражают: от неумения некоторые вещи делают просто гениально. Бои талантов и амбиций Такой артист хороший, который как можно быстрее делает своим предлагаемое режиссером. Режиссер - командир. Ты можешь быть гениальным исполнителем, с регалиями, но приходит режиссер, который в три раза тебя младше и опыта у него меньше, и он командир, а ты подчиненный. Бои талантов и амбиций - между режиссером и актером - это нездоровое дело театра. Терпеть этого не могу. Не обескрыливайте нас Я никогда не говорю про недостаточное дарование, когда ко мне на курс поступают студенты. Я могу ошибаться. А человек станет инвалидом на всю жизнь. Дарование - это природная данность, которую сам человек изменить не может. Критики запросто пишут: "недостаточно талантлив". Этого нельзя делать. Можно говорить резко, но обескрыливать нельзя. Борьба с зеркалами Я категорически против запрещения мата. И в целом против любых запретов. Это "совковый" путь, который мы уже проходили. Этот закон никогда не будет соблюдаться, потому что есть закон жизни. Искусство во всем мире этот Рубикон перешагнуло. Вспять это повернуть не получится. Если взять современную драматургию, то практически ни одна пьеса не пройдет этот закон. Везде есть мат. Но искусство - это зеркало, отражающее жизнь. Это его главная функция. Запрет мата - это борьба с зеркалами. В том, что народ всех слоев так говорит, нет ничего хорошего. Но почему искусство не должно это показывать? Искусство - это же не обои, чтобы было мило и приятно. Искусство - это раздражающая и ранящая субстанция. Любят говорить: обходились же раньше без мата Толстой, Чехов… Это не доводы! Раньше и джаза, и рок-н-ролла не было. Был Моцарт и Бетховен. Очень хорошие композиторы, но искусство развивается так, чтобы проникнуть под кожу "толстеющего" читателя, слушателя, зрителя. Мы "бронируемся", привыкаем ко всему. То что раньше шокировало, теперь не работает. Поэтому искусство ищет другие способы, как пронять. Сцены насилия стали агрессивнее, эротические - откровеннее. Если классику ставить в том виде, в котором она была написана, не трактуя ее,- это будет отличным средством от бессонницы. Даже если речь об очень сильной классике. Островский в кустах Русский артист обязательно должен пройти через Александра Островского. Это лучшая драматургия, написанная на русском языке. Лучше Островского никто не знает законы театра. Студенты не знают Александра Николаевича, но знают "островщину", то есть, как его играть: прихлебывать из блюдечка чай, самовары ставить, сапоги со скрипом носить и показывать жизнь, которой и в помине нет. Это такая художественная скука. Александр Николаевич - самый современный драматург, он попадает в наши проблемы, как никто другой. Складывается ощущение, что кто-то сидит в кустах, шутит, прикидываясь Островским, и пишет про нашу жизнь. Надо только уметь это рассмотреть. Островский попадает в суть человеческую. Он как гениальный драматург талантливее своих социальных и политических убеждений. Он пытается кого-то обличить, но поскольку правды, как гений, не умеет писать, то и обличаемых пишет так объемно, что все начинают любить и понимать этого обличаемого больше, чем положительного героя. У него, конечно, нет четкого разделения на положительных и отрицательных персонажей: все настоящие и живые. Слезы "худручка" Я много ставил Островского, но как артист долгое время не играл его пьес. Когда выбирал пьесу для дипломного спектакля своих студентов, предложил Алле Борисовне Покровской поставить "Не все коту масленица", и взял себе роль чудовища и монстра Ахова. Ребятам понравилось, что сам худрук с ними будет играть. Стали репетировать. Я очень трудно репетирую. Почему я думаю, что я неплохой педагог? Потому что я тупой артист: самый отстающий, медленный. В "Сатириконе" артисты меня всегда деликатно ждут. Я терпеть не могу, когда Островского говорят своими словами, поэтому для спектакля я учил текст слово в слово. Студенты решили: раз худрук, значит, начнет сейчас, прищелкивая пальцами, себя показывать. А у меня ничего не получалось. Алла Борисовна пыталась что-то объяснить, но ей уже терпения не хватало, а у меня все не получалось и не получалось… Каждая роль у меня оплачена зоной отчаяния. В этот момент меня посещает длительное и смертельно ощущение, что я никогда не смогу этого сыграть. Что я делаю в такие моменты? Плачу. Прямо на репетиции. Мужской обильной слезой. Так случилось и в тот раз. Мои студенты в этот момент напомнили мне детей в песочнице, когда они еще не умеют сострадать и просто рассматривают. Вот они меня и изучали. Редко же явление - плачущий худручок. Это можно назвать выставкой отчаяния художественного руководителя - очень полезная вещь для студентов: они понимают, что опыт не приносит облегчения, от него не становится проще. Мне также трудно, как и им. Даже труднее, потому что у меня к себе планка выше. В итоге все получилось. Этот спектакль я ввел в репертуар Малой сцены "Сатирикона", мы играли его с огромным наслаждением. Возили и в Европу, и в Америку. Театральный балдеж Я из тех профессионалов, которые любят балдеть в театре, очаровываться театром. Прийти, разинуть рот и смотреть, как простой зритель. Потом уже я разложу это все по полочкам, в зале профессионалом не хочу быть. Не хочу лишать себя счастья общения с этим гениальным видом искусства. Если я дегустатор, я напиться что ли на свадьбе не могу? Я хочу балдеть от спектакля. Быть сухим профессионалом, эдаким Сальери, - безрадостно. Принцип семи названий У нас в театре принцип семи названий - по дням недели. Любое восьмое постепенно вытесняет предыдущее. Спектакль должен идти примерно четыре раза в месяц, чтобы он был в форме. Премьера - шесть или семь раз в месяц. Если реже, то новорожденный ребенок сразу осужден на голодание. Это неправильно. Когда 20-30 названий в репертуаре - постановки забываются актерами. Спектакль нужно снимать с репертуара, как вставать из-за стола: с легким чувством голода, то есть с легким чувством досады, а не с ощущением: "Ну, слава Богу". Держать нос по ветру Театральный мир очень маленький. Шекспир писал: "Весь мир - театр". Но и театр - это весь мир. В этом маленьком, но бесконечном мирке, помещается все. И этот мир в нашей стране, и в частности в Москве, очень разрозненный. Многие из тех, с кем я учился, остались работать в столице, но с момента окончания института мы не видели друг друга ни разу, даже в театре, на сцене. За сорок с лишним лет. Это нелепо. Многие артисты совершенно нелюбознательны. Это и студентов касается. Я выгоняю учеников, которые за сезон не посмотрели ни одного спектакля в Мастерской Петра Фоменко. Студентам нужно разбираться в театральной жизни. Москва - это театральная Мекка, здесь очень много интересного. Я вожу на хорошие и на плохие спектакли студентов, потом мы это разбираем. Нужно обязательно шляться, то есть проникать в разные интересные театральные места. Держать по ветру нос. Мы же все на беговых дорожках: есть последние, которые думают, что они первые, но не знают об этом, потому что по сторонам не смотрят. Приятное заблуждение Если бы создали аппарат для измерения таланта, я бы никогда его на себе не испытал. Я хочу заблуждаться, хочу быть окрыленным. Не для того, чтобы лежать на диване, а для того, чтобы работать опаленным верой в себя. И в результате достигнуть такого уровня, чтобы сам Бог, который меня на это не планировал, раскрыл рот: "О, а я и не думал, что он так высоко прыгнет". Царство артиста - театр Театр - великое искусство настоящего времени. Зрителю все равно, как ты играл вчера и каким ты будешь завтра. Царство артиста - это театр. Но наше дело очень трагичное: никого так не любят, как театральных артистов. Только спортсменов, которые голы забивают. Ни режиссерам, ни скульпторам, ни писателям, ни киноактерам не аплодируют вживую, на их глазах. И никого так быстро не забывают, как артистов. Потому что как только постарел или заболел - уже мало кому интересен. А когда умер - совсем не хорошо в смысле зрительской любви. Любой средний артист, но живущий, нравится больше, чем умерший гений. Артистов очень быстро забывают. Шквальность этого успеха - плата, возмещение судьбы за кратковременность.
полная версия страницы