Форум » Архив форума » Константин Аркадьевич Райкин, ЧАСТЬ 6 » Ответить
Константин Аркадьевич Райкин, ЧАСТЬ 6
Administrator: ЧАСТЬ 1 ЧАСТЬ 2 ЧАСТЬ 3 ЧАСТЬ 4 ЧАСТЬ 5
Administrator: Со всем нашем зрительским удовольствием и искренним уважением поздравляем КОНСТАНТИНА АРКАДЬЕВИЧА РАЙКИНА - с юбилеем!!! Неважно, сколько лет ему исполнилось. Ибо - он молод, красив, изящен и энергетичен до невероятности. Мы смотрим на него из зала, потрясаясь и влюбляясь той любовью, которая - навсегда. Все "фигуры" на доске его жизни - ферзи. Каждая "карта", которую он бросает перед нами - козырь. Великолепные актерские работы. Удивительно эффектная режиссура. Замечательное преподавание. Вся жизнь - в исключительно превосходной степени. Пусть и дальше так будет. Еще долго-долго. Или даже - вечно. Здоровья, счастья и любви Вам, Константин Аркадьевич!!!!! БРАВО, МАЭСТРО!
Administrator: От зрителя В субботу по Культуре посмотрела спектакль Сатирикона "Синьор Тодеро Хозяин". Райкин - бесподобен, я раньше видела его только в Ричарде Третьем, и конечно он там тоже безупречен. Но этот спектакль был просто контрольный в голову. Так перевоплотиться в столетнего омерзительного, жадного, злобного, своенравного старикашку! Который настолько закоснел с своей подлости и властолюбие, что первое же доброе чувство, любовь, убило его. Сердце не выдержало этой полярности. Спектакль поставлен по пьесе Карло Гольдони. Однако акценты там расставлены иным образом. Главный герой считает себя единственным и неоспоримым хозяином в доме, имеющим святое право распоряжаться всем и всеми по собственному усмотрению. Он не упускает случая подчеркнуть, кто в доме хозяин. Он использует любое событие: от выдачи сахара до замужества внучки как повод настоять на своем. Ни один из домочадцев не может противостоять напору дряхлого, наводящего ужас старика в очках, с гнилыми зубами, торчащими во все стороны космами волос и остроконечным посохом. Впрочем, полновластным хозяином Тодеро все же назвать нельзя. Ему не хочет повиноваться парализованная рука. Она делает все, что заблагорассудится помимо воли хозяина. Тодеро то заикается, то страдает аллергией, то засыпает на ходу. Образ Тодеро получился гораздо интереснее и объемнее, чем у Гольдони. Логика его развития начинает влиять на ход событий спектакля. Если у Гольдони родственникам удается перевоспитать жадину, то здесь это невозможно, единственный вариант, обусловленный ходом событий, - это смерть. Константин Райкин упомянул в своем интервью, что подобные роли помогают ему очиститься как человеку. Вытаскивая из себя всю мерзость, грязь и гадость, необходимую для роли, он избавляется от неё. Такие роли для него залог здорового духа, и он не понимает своих коллег, отказывающихся от злодейских ролей.
Administrator: Бульвар Гордона. Часть 1 Константин РАЙКИН: "Пугачевой я был просто размазан... Я помчался к ней за кулисы, как какая-то сыриха, встал на колени, начал говорить комплименты, просить автограф... Наверное, вел себя неприлично" 8 июля знаменитый актер, режиссер, художественный руководитель театра "Сатирикон" отмечает 60-летие Художественному руководителю театра "Сатирикон", народному артисту России, обладателю Государственной премии и множества "Золотых масок" 8 июля исполняется 60 лет. Для кого-то округлая, как леденец, дата - шанс получить порцию сладеньких комплиментов, ухватить заветный орден на грудь и разразиться внушительным томом мемуаров о себе, любимом, а для Константина Райкина это повод притормозить на бегу, оглянуться на давно оставленных позади соперников и втянуть в работающие на износ легкие хотя бы глоток озона, чтобы затем совершить фантастический финишный спурт. За последние полвека мой собеседник ничуть в этом смысле не изменился, только несколько десятилетий назад он, тогда еще юный Костя, самозабвенно занимался не театром, а прыжками в длину. Прыгал, кстати, неплохо - показывал результат 7.50, но, по его словам, два с половиной метра пролетал на физических данных, а пять - на самолюбии. Чего-чего, а амбиций, неизбывного желания доказать (прежде всего не кому-то - себе!), что чего-то он стоит, у него всегда было с избытком. Легкую атлетику будущий артист покинул, осознав, что в спорте ему первым не стать, однако, когда в 31 год он перешел в театр великого Аркадия Райкина, отчасти ситуация повторилась. Казалось, уж здесь-то Константин обречен навсегда остаться номером два и из тени своего знаменитого отца ему не выйти, но выбор за молодого актера сделало небо: его мать Руфь Марковна, которая была помощницей и правой рукой мужа, после перенесенного инсульта так и не восстановилась, а Аркадий Исаакович постарел, у него началась болезнь Паркинсона... Кто, если не сын, должен был подставить ему плечо? В наследство Константин получил прославленную фамилию и театр, который ныне носит имя Аркадия Райкина. "Повезло!" - цедили сквозь зубы исходившие желчью при виде чужих успехов завистники... Что тут поделаешь - примитивным, ограниченным людям кажется так всегда, а вот мой собеседник до сих пор как детский кошмар вспоминает выходы в мир со своей няней Тасей - эта темная, неграмотная женщина, которая очень его любила, не упускала случая прикрикнуть на окружающих: "Пропустите, это сын Райкина!". Комплексы, посеянные тогда, он изживает, похоже, до сих пор. ___________________________________________ При всем желании этот умный, неординарный, харизматичный человек не мог бы стать сыном какого-нибудь Пупкина или Тютькина, но Константин жизнь положил на то, чтобы доказать: в этом мире он что-то значит и сам. Вопреки российской словесной традиции, его никогда не называют Райкиным-младшим — и язык не поворачивается, и не идет это ему, — а все потому, что худрук "Сатирикона" даже скептиков убедил: своим сокрушительным успехом он обязан не папиной протекции, не прославленной фамилии, а самому себе. Константин Аркадьевич не продолжает дело отца — создает и лелеет свое. Он просто светится изнутри, когда рассказывает, что более 20 лет каждый вечер в "Сатириконе" аншлаги — и это несмотря на дорогие билеты, удаленность от метро и непростой репертуар! Впрочем, и не скрывает: такой взлет лишь на треть объясняется талантом, врожденными данными, а остальное приходится добирать за счет самолюбия, самоотречения и готовности подчинить театру всю свою жизнь. Райкин давно уже не мелькает на телевидении, предпочитая всероссийской славе известность в узких театральных кругах. С 2001 года он не снимается в кино, потому что некогда, и даже гонорар в 17 миллионов долларов, предложенный Стивеном Спилбергом, не заставил его пересмотреть позицию. Да, безусловно, такой мощный артист мог бы быть очень богатым, но зарабатывать деньги ему скучно. Свою лошадиную, потную (пользуясь его терминологией) работу он ни за что не променяет на роскошь, комфорт — кстати, и минувшей осенью, когда в Украине в связи со вспышкой гриппа пошли массовые отмены спектаклей и концертов, Райкин в отличие от большинства напуганных гастролеров как ни в чем не бывало приехал в Киев: эпидемия эпидемией, а спектакль по расписанию. Театр для него — это место, где надо вкалывать и успевать больше, чем другие, где необходимо постоянно совершать сверхусилия и день за днем по миллиметру приближаться к намеченной цели. Ему относительно безразлично, что есть и пить, — обычно делает это на бегу, да и спит порой прямо в театре. У худрука "Сатирикона" не по статусу небольшая квартира, но от намерения переехать в жилище побольше Константин Аркадьевич отказался — слишком хлопотно и накладно. Даже своих два развода он объясняет тем, что первая жена-режиссер и вторая — художница, с которыми он прожил соответственно четыре и пять лет, не смогли поделить его с театром. К счастью, с третьей супругой — актрисой Еленой Бутенко у него полное взаимопонимание. Вплоть до того, что роды он у нее дома сам принимал, а когда кто-то изумлялся его смелости, пожимал плечами: мол, принимал их даже у жирафа и слона (еще в школе, когда собирался биологом стать), так неужели у собственной жены не смогу? Окончив Щукинское театральное училище, его дочь Полина тоже стала актрисой и в прошлом сезоне сыграла в "Сатириконе" первую роль в спектакле "Синее чудовище". Папа отозвался о работе дочери сдержанно, но публика принимала ее хорошо. Жизнь сделала новый виток — династия Райкиных продолжается? "НЕ БОЮСЬ ЛИ ПРЯМО НА СЦЕНЕ ОДНАЖДЫ СВАЛИТЬСЯ? БОЮСЬ, НО ДЛЯ ЧЕГО СЕБЯ, СОБСТВЕННО ГОВОРЯ, БЕРЕЧЬ?" — Я, Константин Аркадьевич, выскажу личное мнение, но театральную нашу жизнь считаю халтурной, потому что все в основном делается наспех, без глубокого проникновения в материал, в тему, и на этом фоне вы очень выгодно выделяетесь: ни малейшего намека на сиюминутность и спешку, сумасшедшая энергия и отдача во всем до конца. Признаюсь, в последние годы на сцене такого, пожалуй, не видел. Откуда силы берете, за счет чего работаете на износ? Может, таблетки специальные пьете? — Должен сказать, что я такой не один — и комплимент этот не принимаю. Тех, кто выкладывается полностью, среди нас, творческих людей, немало — я, например, знаю добросовестнейших артистов, режиссеров, целые коллективы, на которых царящая вокруг атмосфера отнюдь не влияет... Вы вот на халтуру пеняете... — ...на сплошную халтуру — в 70-е годы в театре, насколько я помню, такого не было... — Ой, перестаньте, все было! Наши страны, наша ментальность и психология таковы, что для разгильдяйства и прохиндейства место найдется всегда — это почти не зависит от строя. Можно, конечно, вспомнить о сильной руке, о временах Сталина, но мне к ним категорически не хочется возвращаться — уж лучше так, а что касается того, что в "Сатириконе" у нас происходит... Я же считаю себя профессионалом, а это понятие предполагает способность и привычку делать свое дело на совесть. — Вы между тем совершенно себя не бережете — не боитесь однажды прямо на сцене свалиться? — Боюсь! Боюсь, конечно, но не могу иначе, да и для чего себя, собственно говоря, беречь? Отдельно от моей профессии мне здоровье не нужно, к тому же оно не абстрактное для меня понятие, а тоже необходимое условие, которое позволяет нормально работать. Я что-то не могу представить себе специальность, где бы здоровье было не нужно, поэтому не знаю, как вы это понимаете, а я к себе бережно отношусь: не напиваюсь, не курю, лечусь вовремя — во всяком случае, стараюсь. Правда, когда врачи на полгода советуют в Альпы уехать, для меня это абсурд. — Даже на три дня, наверное, не получается? — Ну, несколько суток в сезон выкрою (например, могу позволить себе в отпуск какое-то оздоровительное путешествие), ну а так пашу, как — ну, не знаю! — футболист, у команды которого в разгаре ответственные календарные матчи. Я — артист действующий, играю порядка 20 спектаклей в месяц... — ...ух ты!.. — ...артист, так сказать, офицерского состава, а, с другой стороны, мой папа всю жизнь давал ежемесячно 21 спектакль, и по-другому работать не вижу причин и оснований. — Вы как-то признались, что на депрессию и стрессы времени у вас нет... — Действительно, нет, и вообще, профессия театрального артиста, мне кажется, в этом смысле очень здоровая. Это киноактеры, которые имеют соответствующее образование, могут позволить себе расслабляться на фестивалях, а я за свою жизнь был лишь на одном очень небольшом кинофоруме и после него дал себе слово, что больше на такие мероприятия и сборища ни ногой. Не потому, что они меня раздражают, — для кого-то такое времяпровождение замечательно, и я совершенно неконфликтно к этому отношусь, просто подумал тогда: ничего себе, несколько дней впустую, на какую-то тусовку потратил! Они у меня просто бессмысленно протекли, и мне их потом было жаль. — Ваша преданность театру граничит, по-моему, с фанатизмом, а сколько у вас длится рабочий день? — Во-первых, я совмещаю несколько сфер деятельности и ответственности: я же не только артист "Сатирикона", но и его художественный руководитель, педагог Школы-студии МХТ и режиссер-постановщик некоторых спектаклей. Если не играю, то что-то ставлю, если не ставлю, веду у себя на курсе занятия, а ежели ничего вышеперечисленного не делаю, как худрук театра занимаюсь еще множеством совершенно нетворческих вопросов. — Административных? — Ну, разумеется — надо же в каком-то напряжении держать коллектив, чтобы не расслаблялся, какое-то количество страха на коллег нагонять, потому что далеко на одной любви не уедешь. Боязнь не должна, безусловно, превалировать над уважением и любовью, но если ее нет совсем, если тебя совершенно не опасаются, ничего не получится. "ЗАВИРАЛЬНУЮ ФОРМУЛУ, ЧТО "НА ДЕТЯХ ВЕЛИКИХ ПРИРОДА ОТДЫХАЕТ", Я НЕ МОГУ СЛЫШАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ТАЛДЫЧАТ ОБ ЭТОМ МНЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ" — Мне кажется, главный ваш комплекс спровоцирован громкой фамилией: всю жизнь вы боролись с тем, что вас воспринимали в первую очередь как сына великого отца... — Не только, да и чего мне с этим бороться? То, что я сын великого отца, — факт, который не оспаривать надо, а просто принять: это же замечательно, что во мне видят продолжателя фамилии, — значит, чего-то хотят от меня сверх того, что требуют от других... Раз уж родился в этой семье, в таком, скажем так, привилегированном положении, с меня, следовательно, и спрос выше. — В 1968 году в своем дневнике, ныне опубликованном, Корней Чуковский записал: "В гостях у меня был гений — Костя Райкин. При нем невозможны никакие пошлости, он поднимает в доме духовную атмосферу...". Вам было тогда 17, и Чуковский уже разглядел в вас самостоятельную, значительную личность, однако вы как-то заметили, что рядом с таким Эверестом, как отец, поневоле чувствовали себя "могильным холмиком". Безжалостная самооценка... — Ну, нет, это для красного, скорее, словца, а с другой стороны, прослужив 10 лет в "Современнике", я все-таки почему-то пришел к отцу и шесть лет работал с ним вместе. Могильным холмиком, честно скажу, себя уже не ощущал, и, несмотря на то что это был папин, конечно, театр, мне можно было как-то рядом с отцом устоять (так мне казалось!), потому что уже какую-то самостоятельную приобрел известность, был довольно популярным артистом. Мало того, пришло время, когда папе надо было просто помочь физически, потому что он уже был немолодым и больным человеком (хотя пороком сердца страдал, в общем-то, всю жизнь). — Решили подставить ему плечо? — Да, разумеется. Прежде таким плечом всегда была моя мама, а потом она тяжело заболела и уже не могла эти функции выполнять — вот тогда их взял на себя я. Не могу сказать, что повел себя совершенно жертвенно, — в этом был и мой творческий интерес. Я уже тогда понимал: такого театра, какой мне был необходим, в природе нет, поэтому нужно его создать. У меня была только одна возможность: попытаться организовать его своими руками на территории папиного театра. Из книги Марины Токаревой "Константин Райкин: роман с Театром". Конечно, мне помог папа — прежде всего тем, что меня родил. Кстати, когда я работал в "Современнике", он никогда — я его попросил — не приходил на мои спектакли (зрители тогда смотрели бы на него, а не на сцену). В "Сатириконе" я тоже, наверное, не был бы ни за что художественным руководителем, если б не папа, который мне эту возможность дал, но я за нее заплатил (и плачу) очень дорого". — Выросло уже целое поколение, которое не знает, как вас кличут по батюшке. Вас это возмущает или, наоборот, согревает? — Мне это приятно. Не потому что — Боже упаси! — радует неуважение к отцу, а потому что меня числят отдельно. Что же касается папы... Один забывает, другой и вовсе не знает, третий открывает его сейчас для себя заново благодаря телевизору... Так уж устроена психология, что человек склонен все время сравнивать, хотя это, наверное, вещь неблагодарная... — ...и все меньше тех, кто способен сравнить... — Нет, тут уже дело в другом. Я ведь режиссурой стал заниматься с какого-то момента — сначала-то был актером и очень хорошо помню время, когда ко мне тоже относились несерьезно. Театральная общественность, например, с большим скепсисом принимала мои первые пробы... — ...что удивительно, кстати... — Наоборот, потому, что общественность эта — среда очень статичная. Критики, и в частности журналисты, взяли на вооружение такую успокоительную, но абсолютно завиральную формулу... — ...фальшивую!.. — ...да, что "на детях великих природа отдыхает", а я не могу ее слышать, потому что талдычат об этом мне каждый день. Эти господа почему-то решили, что невозможно, чтобы у великого артиста был еще и сын — хороший артист, но потом нормальные зрители объяснили им, что к чему. Кстати, именно люди, которые покупают билеты и через весь город едут к нам в Марьину Рощу, для меня — самые лучшие: если бы не они, я просто не занимался бы этой профессией, а сам бы себя сожрал. Критиков этих послушать, мне давно уже надо переключиться на какую-то биологию — такой вывод напрашивается, если подытожить все, что обо мне сказано и написано. Ну так вот: сначала меня подвергали сомнениям как актера, но потом это стало уже неприлично, потому что с какого-то момента сочли вроде хорошим, а затем... Затем я стал еще и худруком — уж в этом-то качестве никак не мог сделать что-нибудь путное, потому что и так весь отпущенный лимит перебрал, но со временем оказалось, что у меня ставят лучшие режиссеры страны, причем свои лучшие спектакли... — ...и вы их в "Сатирикон" пускаете... — Не то что пускаю или принимаю — гоняюсь за ними! Тогда мои критики решили, что все-таки худрук я ничего, и им, повернутым к нашему театру спиной, пришлось оборотиться к нему другим местом, потому что стало моветоном каким-то о "Сатириконе" молчать. Потом я занялся режиссурой (то есть занимался-то ею давно, но раньше как-то до сознания оппонентов этого не доводил), и меня принялись сравнивать еще со мною самим. "Ну, ладно, — говорили, — артист он замечательный, но зачем ему быть режиссером?". Впрочем, сейчас уже поздно меня вразумлять, потому что, оказывается, режиссурой я занимаюсь аж 30 лет, и большая часть нашего репертуара... — ...поставлена вами, и спектакли все кассовые... — Хотя они, между прочим — есть одна такая деталь! — общий недостаток имеют: в них не задействован самый опытный артист "Сатирикона" Константин Райкин, которого называют противным словом "звезда". Вот так: здесь играют другие замечательные актеры, а сделал это я — значит, что ни говорите, есть какие-то вещи, с которыми мне, Райкину, приходится считаться. Кто-то еще пытается время от времени все-таки подвергнуть мои возможности сомнению, а я вам скажу, что и сам по характеру ужасный самоед, человек, очень в себе неуверенный. — Это, простите, и видно... — Поэтому, если продолжительное время чем-то творческим занимаюсь, значит, у меня есть в этом внутренняя потребность и веские на то основания. Все, что, в общем-то, мне ни к чему, я уже перепробовал и благополучно бросил. "КОГДА ОТЕЦ ПО УЛИЦЕ ШЕЛ, ДВИЖЕНИЕ ОСТАНАВЛИВАЛОСЬ" — То, что вы сын Аркадия Исааковича, больше вам помогало или мешало? — Я не могу сказать, что мешало больше, чем помогало, но, безусловно, мучило это меня ужасно, хотя, с другой стороны, родиться в такой семье — огромное счастье. Рос я среди интеллигентных, духовных, замечательных людей — у меня же, помимо папы, вся семья потрясающая: мама, сестра... — ...плюс какая среда общения! — Да вообще!.. Каких мастодонтов, гигантов, глыб я с детства видел, слышал и знал, чьим вниманием был окружен... — ...и кому теперь об этом расскажешь? — Конечно, это невероятное везение и счастье, другое дело, что, раз уж мне кажется, меня в эту среду поместили, Господь Бог это сделал не просто так. Значит, он от меня чего-то хочет, чего-то требует — это какой-то знак, понимаете? — Еще ребенком я однажды видел Аркадия Исааковича на сцене и множество раз по телевизору, а вот, на ваш взгляд, он был гениальным актером? — Мне трудно какие-то оценки давать... — ...но если отбросить условности? — Да, безусловно, он был одним из лучших среди тех, кого я в своей жизни видел, но таких мастеров нельзя же сравнивать. Ну вот кто лучше: Рафаэль или Микеланджело? Или Боттичелли? У каждого, как говорится, своя шкала... Папа ни с кем не сопоставим, потому что он таки был гениален, причем в полной мере это можно было ощутить, только побывав на его спектакле. Телевизор в этом смысле — гербарий, где хранятся засушенные растения, это иллюзия, что там мы видим жизнь. — Мощная энергия исходила даже от его тихого голоса, правда? — Конечно, но оценить артиста по-настоящему можно, только когда видишь его вживую, — экран экранирует. У меня однажды такая вещь произошла (это совсем из другой области пример) с Аллой Борисовной Пугачевой. Как все мы, я был уверен, что прекрасно ее знаю, и в этом убеждении много лет пребывал, пока не попал как-то на ее концерт в Театре эстрады. — Балета нет, черный задник... — Подробностей не припомню, но я был просто размазан ею по задней стенке этого театрального помещения. — Ничего себе! — Будучи уже сам вполне взрослым и профессионалом, я помчался тогда к ней за кулисы, как какая-то сыриха — так называют девочек-поклонниц, которые толпами за артистами ходят (они получили это прозвище, потому что точка сбора у них была возле магазина "Сыр" на Тверской. — Д. Г.)... — Какое завидное качество — мало кто способен сказать коллеге, что он потряс, восхитил... — Мне кажется, это нормально. — Нет, извините, далеко не каждый артист может преодолеть в себе зависть... — Вы, очевидно, имеете в виду всяких сволочей, негодяев, но их много в любой профессии (смеется). Наоборот, я терпеть не могу, когда мне не нравится что-нибудь из того, что другие делают, — люблю, чтобы у меня это вызывало восторг. Тогда есть желание работать, как-то соревноваться, гордость за профессию охватывает, а когда видишь, что кто-то на сцене плох, как-то стыдно становится за коллег. Короче, я к Алле помчался, встал перед ней на колени, начал говорить какие-то комплименты, просить автограф... Наверное, вел себя неприлично, потому что не знал, как выразить свой восторг, но только тогда понял, какая она на самом-то деле. То же самое, кстати, когда папу в "Голубых огоньках" показывали, — это был слабый отблеск того вихря таланта, урагана мастерства и азарта, который он собой представлял. Впечатление такой же мощности, но, правда, другого качества я получал, скажем, от Смоктуновского, когда видел его в "Князе Мышкине" в БДТ. Или от Евстигнеева. Или от Лоуренса Оливье, когда тот приезжал сюда Отелло играть (я был еще школьником, но помню). Было всего несколько артистов, которые вызывали у меня такое же потрясение, и каждый этого добивался по-своему. Их тоже друг с другом нельзя сравнивать, а папа, конечно, был каким-то фантастическим явлением природы, это гениальный артист. — На протяжении нескольких десятилетий Аркадий Исаакович был одним из самых любимых актеров страны, популярность его была безгранична... — Нет, Дмитрий, это не популярность, а слава. Когда он по улице шел, движение останавливалось, за ним тянулся шлейф просто невозможного всенародного обожания, а популярность — это узнаваемость. Достигается она достаточно легко (сейчас вообще запросто — в два или три дня), а слава связана с какими-то особенными заслугами, с безграничным талантом, она предполагает любовь и огромное уважение. "МАЛЕНЬКИЙ ЕВРЕЙСКИЙ МАЛЬЧИК ВЫБЕЖАЛ В ПРОХОД И ВЫКРИКНУЛ: "ТОВАРИЩ РАЙКИН, В ОДЕСЕ ВЧЕРАШНЯЯ ХОХМА СЕГОДНЯ УЖЕ НЕ ХОХМА!" — Не было тогда в СССР человека, от ребенка до старика, который не знал бы Аркадия Райкина в лицо, но и ему, если верить легендам, при желании удавалось оставаться неузнанным... — Одна из реальных историй произошла в гостинице "Москва", недавно разрушенной, — мы там всегда жили в одном и том же номере. Однажды с отцом поспорили Масс и Червинский, два его автора. Один из них сказал: "Аркаша, тебе легко удается перевоплощаться на сцене, но там все-таки условность присутствует театральная, а слабо перевоплотиться так в жизни, чтобы тебя при безумной твоей узнаваемости не узнали?". Папа позвонил в ресторан, чтобы пришел какой-то официант, позаимствовал у него костюм... Спутать советского официанта в то время с кем-то другим было невозможно: узкий пиджачок, почему-то всегда немножко коротковатые брючки, несколько неряшливый прохиндейский вид и чуть небрежные манеры, а у папы была молниеносная актерская хватка на все эти детали, нюансы, он с ходу мог перенять стиль поведения представителя той или иной профессии. Папа поддернул вверх брючки, повесил через руку какую-то тряпичную салфетку и полностью преобразился. После чего взял у официанта заказы и отправился по номерам, в которые того вызывали. Сначала, если не ошибаюсь, вошел к каким-то двум дамам, которые увлеченно между собой разговаривали. Стал смахивать со стола крошки, что-то еще делать — в общем, настолько заурядно себя вел, что они на него не обратили внимания, скользнули лишь взглядом и что-то себе заказали, то есть первый эпизод в этом споре однозначно был в пользу папы. В следующем на его пути номере жил какой-то кавказский человек — видимо, грузин. В комнате он находился один и, только отец вошел, впился в него глазами. Как папа ни маскировался под профессиональное равнодушие, как ни пытался избавиться от его внимания и чем-то отвлечь, тот, не отрываясь, сопровождал его взглядом, а когда "официант" к нему обратился, встрепенулся: "Вам никто не говорил, что вы очень похожи на Аркадия Райкина?". — "Меня даже в коллективе так называют, — ответил отец. — В шутку". — "Ух, слушайте! И голос-то как похож! А вы когда-нибудь на сцене его видели?". — "Нет" (и тут он не соврал). "Вам повезло, — полез грузин за деньгами. — Райкин сейчас здесь гастролирует. Вот вам, купите билет и обязательно на его концерт сходите — вы просто как близнецы". Спор закончился, таким образом, вничью, но эта история имела интересное продолжение, потому что вечером был спектакль и в первом ряду папа увидел того грузина, который как завороженный на него смотрел. Поскольку эту историю он рассказал актерам, все они за необычным зрителем наблюдали, а в самом конце, уже на поклоне, папа не удержался и тому подмигнул. Грузин пришел в какое-то неописуемое состояние: стал бурно жестикулировать, пихать локтями сидящих рядом людей и, вращая глазами, им что-то рассказывать, но те смотрели на него, как на сумасшедшего, потому что никто не поверил, что сегодня утром его в номере сам Райкин обслуживал. — Одесситы вообще-то склонны к разным преувеличениям, и мне трудно понять, насколько байки, которые ходят в этом городе об Аркадии Исааковиче, правдивы... — Знаете, у папы были любимые города... — ...Ленинград, наверняка, Рига, где он родился... — Безусловно, однако первостепенной была для него публика, и Одессу отец обожал за колоритного, неистового, наделенного тонким чувством юмора зрителя. Там действительно был любопытный случай в Зеленом театре... Однажды папа не мог закончить какой-то спектакль, потому что его не хотели после заключительного монолога отпускать: снова и снова вызывали, бисировали, и отец, понимая, что это может тянуться еще долго, выйдя в очередной раз на поклоны, сымпровизировал. "Ну а теперь, — сказал вдруг, — пошли домой", и спустился по лесенке, которая со сцены вела в центральный проход. "Пойдем, пойдем!" — позвал уже в центре зала, и все полторы тысячи зрителей поднялись со своих мест и вышли за ним по центральному проходу, а поскольку это было летом, еще и проводили его до гостиницы. — "Красной", небось? — Да, точно! Прямо на гостиничных ступенях папа к ним повернулся, раскланялся, они ему поаплодировали, и только так расстались. Этот трюк отцу так понравился, что на следующий день он решил его повторить. Публика снова неистовствовала, не хотела отца отпускать, но когда он позвал: "Ну а теперь пошли домой!", все остались сидеть. "Пошли, пошли!" — повторил папа, спустившись в зал, но никто не пошевелился, и только маленький еврейский мальчик выбежал в проход и, пятясь от него, выкрикнул: "Товарищ Райкин, в Одессе вчерашняя хохма сегодня уже не хохма!". (Смеется). "ПАПА БЫЛ СЛОЖНЫЙ, СТРАННЫЙ, А ЕЩЕ ХОРОШИЙ, ДОБРЫЙ, ОЧЕНЬ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНЫЙ И ЛЕГКО ПОДДАЮЩИЙСЯ ЧУЖОМУ ВЛИЯНИЮ" — Вы вспоминали, что, когда отец говорил тихим голосом, становилось страшно. Что же за человек был Аркадий Исаакович? — Трудно сказать — все в одной фразе не сформулируешь. Папа был сложный, странный, а еще хороший, добрый, очень впечатлительный и легко поддающийся чужому влиянию, что имело как положительную, так и отрицательную стороны. — Это правда, что Аркадий Исаакович не знал, в каком классе и как учатся его дети, и особо этим не интересовался? — Иногда такие вещи он мог забывать, но это ничего на самом деле не значило. Папа нежнейше любил меня и мою сестру, маму... Из жизни в семье родительской у меня сохранились воспоминания о проявлениях папиной любви, причем такой силы, сердечности и пронзительности, что даже как-то неловко рассказывать. Порою он был невероятно трогательным, а подчас — совершенно недостижимым, находясь физически рядом. — Человек искусства... — Абсолютно! Ему можно было бесконечно задавать один и тот же вопрос и слышать в ответ: "А? А?" — он зависал, куда-то мысленно улетал, и нереально было до него достучаться. — Я много говорил об Аркадии Исааковиче и со Жванецким, и с Карцевым, и со Светиным, которые в разные годы у него работали. Все они ушли от него с какими-то скандалами, потому что были, как сейчас уже признаются, молодыми, нахальными, даже наглыми и не понимали: кто он, кто они... — На самом деле они и тогда прекрасно все понимали, просто иногда папа был невозможен — это действительно... Мне довольно трудно принять чью-то сторону, но в какой-то степени я их понимаю. — Будучи провинциалами, они, очевидно, все-таки зарывались... — Когда да, когда нет, но подчас с папой невозможно было работать — независимо от того, столичный ты житель или провинциал. Это все не имело значения, потому что он иногда вел себя поразительно непоследовательно, а вообще, повторяю, был ужасно подвержен влиянию. Возле его ушей всегда толпилось несколько человек, которые могли ему нашептывать, — все это я на себе испытал, когда работал шесть лет рядом. При том, что друг друга мы замечательно понимали, у ...
Administrator: ... меня были с ним очень тяжелые ситуации, но я ему мог сказать: "Папа, ты что, с ума сошел? Забыл, о чем мы вчера с тобой договорились?"... — Вы-то могли... — ...а они нет, поэтому иногда, может быть, гневались или совершенно столбенели от того, что он вдруг не помнил о том, что обещал. Вчера увлеченно о чем-то говорил, сулил золотые горы, а назавтра с трудом тебя вспоминал вообще. Но это у него было искренне совершенно — он в этом смысле совсем не был коварным. — После окончания Щукинского училища вы пошли к Галине Волчек в театр "Современник". Отец одобрял этот выбор, понимал, что вас будут есть поедом, потому что вы его сын? — Нет, ему это даже в голову не приходило, но никто меня поедом и не ел. "Современник" был замечательным театром, одним из лучших в стране, это был мой дом, и ел себя поедом только я сам (или считал, что кто-то старается меня уязвить)... Если какой-нибудь критик отзывался обо мне чуть-чуть прохладно, воспринимал это как страшное оскорбление в свой адрес, хотя сам он так не считал, короче, мне собственного самоедского характера хватало. Повторяю: на любое скептическое высказывание я реагировал как на неуважение, поэтому даже говорить об этом не буду, но был и ряд критиков, которые приняли меня сразу в штыки. Один из них, весьма известный, как только меня увидел, сказал: "Этот мальчик — ошибка театра "Современник", он никогда не станет артистом". Я это о себе прочел в стенограмме, но потом, спустя несколько месяцев, он... — ...признал, что был не прав... — Да, и я ему до сих пор это припоминаю. Даже не буду его показывать в лицах, потому что вы сразу поймете, о ком речь, просто, как только он говорит: "Я не был у тебя за кулисами, потому что это мне не понравилось — не хотел тебя огорчать", отвечаю: "А чего? Могли бы сказать мне все совершенно спокойно — вы же ничего в театре не понимаете". Он: "Как? Я всю жизнь занимаюсь театрами". — "Вот так, — развожу руками. — Вы же сказали когда-то, что я не буду артистом, — значит, можете ошибаться. Вот и сейчас заблуждаетесь". Из книги Марины Токаревой "Константин Райкин: роман с Театром". "Я пришел в "Современник" в трагический период — когда его только покинул Олег Ефремов, и я этот театр бесконечно любил, но в какой-то момент понял, что там не смогу воплотить то, что живет во мне и просится наружу. Жизнь моя складывалась там вполне успешно, а главное — в "Современнике" были люди, оказавшие на меня колоссальное влияние: Галина Волчек и Олег Табаков, Марина Неелова и Валерий Фокин. Вместе с тем именно там (особенно когда начал преподавать на курсе у Табакова) стал ощущать, что я люблю в театре и какой театр мне нужен. В "Современнике" замечательно владели бытовой психологией, а мне нужна была театральная поэзия, там всегда так или иначе занимались социальными проблемами, злобой века и дня, а меня интересовало иное, всечеловеческое, на все времена. В "Современнике" считали, что верх актерского мастерства, вершина эмоций — умение плакать на сцене, а мне хотелось, чтобы артист мог подняться выше слез. Мне совершенно не интересен в театре быт, сколь угодно достоверный уровень бытовой психологии — мне нужна радость, высокая концентрация чувств, полет души... Театр для меня важен как миг соединения с истиной, и, если когда-нибудь ты ощутил это на спектакле, это навеки с тобой останется". — Кто-то из актеров, по-моему, Сергей Юрский, рассказывал мне, что Аркадия Исааковича люто, просто физически ненавидел Романов — первый секретарь Ленинградского обкома партии... — Да, папу он действительно не любил. — Почему? — Ну а с чего партийному чиновнику, да еще такого пошиба, любить артиста? Вы Романова когда-нибудь видели? — Последний раз — незадолго до его смерти, по телевизору... — Знаком я с ним не был, но наблюдал живьем — на трибуне и на концертах, когда он еще пост занимал. Он был человеком с очень большим апломбом, с огромнейшим самомнением — такое было ощущение, что его сам Господь Бог насадил. — Фамилия, очевидно, обязывала... — Дело не в этом. Он был выше царей. Когда этот функционер приветствовал на каком-то очередном 1 Мая или 7 Ноября толпы идущих мимо него ленинградцев, у меня было ощущение, что он где-то там, на небесах, причем навсегда. Странно, однако казалось, Романов не понимает, что когда-нибудь его жизнь закончится или его неминуемо с этого поста снимут. Вождь с таким лицом и с таким самоощущением не мог папу любить просто по определению. — Аркадий Исаакович из-за этого переживал? — Да нет, и вообще, как мог он страдать от нелюбви начальства? Это же, так сказать, не девушка. Ему было мучительно, когда спектакли не принимали, а так... Папа же лизоблюдом каким-то не был — он, что ли, начальство жаловал? "СНИМАЮ ТРУБКУ: "А ГДЕ АРКАДИЙ ИСААКОВИЧ? С НИМ БУДЕТ ГОВОРИТЬ ЛЕОНИД ИЛЬИЧ БРЕЖНЕВ" — Опять-таки мне говорили, что со времен Великой Отечественной, с фронта, Аркадий Райкин был дружен с Брежневым... — Ну, скажем так, приятельствовал — тот очень его привечал. В свое время Леонид Ильич поступил на редкость заботливо, отправив папин театр в первый же день войны, под бомбежками, из Днепропетровска. Отец, помню, выступал на какой-то встрече как ветеран войны. Обычно это были довольно скучные, утомительные мероприятия, на которые молодежь пригоняли... — ...перенимать опыт... — ...слушать воспоминания фронтовиков. Шла, словом, тягомотина, и вдруг в белом костюме, весь в орденах вышел папа. "Боже мой, — думаю, — ничего себе!". Никогда не видел его с наградами — он ими не бравировал, а тут вдруг решил надеть. В зале сидели совсем молодые люди, студенты и старшие школьники, все приготовились к какой-то очередной скуке, а он свой рассказ начал так: "22 июня 1941 года наш театр должен был гастролировать в Днепропетровске. Мне не известно, как об этом узнал фюрер, но именно в этот день он начал Днепропетровск бомбить". Это, естественно, всех развеселило, привело просто в восторг. Там они с Леонидом Ильичом и познакомились... — Брежнев же был тогда секретарем обкома... — Да, а потом встретились на Малой Земле. Папа провел в тех местах много времени, что было очень рискованно, потому что он со своей бригадой в горячих точках и всяких опасных местах выступал. Брежнев как-то его запомнил, всегда им интересовался, звонил (несколько раз при мне) и предлагал переехать в Москву. В результате по распоряжению Леонида Ильича отцу дали в столице квартиру, хотя он владел жильем в Ленинграде (папа был одним из очень немногих в Советском Союзе людей, кто имел какое-то время две квартиры). — А это правда, что вопрос о переселении его театра из Ленинграда в Москву Брежнев решил лично за 15 минут? — Да, это было, когда я еще служил в "Современнике", но уже твердо решил перейти к папе, который руководил Ленинградским театром миниатюр (исполнил свой замысел, будучи уже москвичом, прописанным в новой родительской квартире). Вообще, к тому времени больше половины актеров и работников папиного театра были москвичами, и отец все спектакли сдавал в Москве, потому что столичное начальство было, как известно, более либеральным, чем ленинградское (Ленинград в этом смысле всегда бежал впереди паровоза). Так, словом, случилось, что я, как-то все это просчитав, стал, говоря по-простому, капать отцу на мозги: "Ну давай уже переезжай — что тебе в Ленинграде? Ты и так по полгода сидишь на гастролях в Москве, у тебя там актеры, квартира, Брежнев тебе много раз предлагал: "Если хочешь — пожалуйста"... Из книги Марины Токаревой "Константин Райкин: роман с Театром". "Много лет папа именно в Москву ездил сдавать свои программы начальству, помногу там гастролировал, и, зная могущество его обаяния, я был уверен, что нам все удастся. Папа обладал 150-процентной "проходимостью", он входил в любой кабинет без каких-либо усилий, без просительных интонаций и тому подобных унижений. Тихим голосом что-то говорил и оказывал на чиновников совершенно парализующее воздействие — все они как-то сразу от его присутствия обалдевали. Позже он почти и не говорил ничего — ему уже было тяжело что-то объяснять, поэтому я выучивал все, что ему надо было сказать, и озвучивал за него, а он просто ВХОДИЛ. Я был свидетелем реакции на папу. Даже Брежнев при нем как-то подтягивался и приходил в состояние эдакой легкой взбодренности". ...Все это произошло при мне. Незадолго до этого папе вручили Золотую Звезду Героя Соцтруда и орден Ленина. — Он же и Ленинскую премию получил со второй, по-моему, попытки... — Или даже с третьей... Папа, короче, находился в Кунцевской больнице, и я был у него (может, с сестрой). Там отдельные палаты — больница-то привилегированная, Кремлевка, и вдруг звонок. Снимаю трубку: "Да. Кто это? Райкин Костя!". На том конце заволновались: "А где Аркадий Исаакович?". — "Сейчас позову, — отвечаю, — он здесь рядом". — "С ним будет говорить Леонид Ильич Брежнев", — оказывается, звонил какой-то помощник Генерального секретаря. Я передал папе трубку, и дальше разговор был такой. "Да, Леонид Ильич. Да, да! Спасибо! Хорошо, хорошо! Ладно. Ну, давайте завтра в 11". Со словами: "До свидания. Спасибо" он положил трубку и сказал: "Завтра Брежнев меня ждет" (а незадолго до этого, может, неделей раньше, папа уже мне признался, что хочет с ним встретиться). "БРЕЖНЕВУ ВДРУГ ПРИШЛО В ГОЛОВУ, ЧТО ПАПА В БОЛЬНИЦЕ, И ОН ОБЕСПОКОИЛСЯ, ЧТОБЫ РАЙКИН БЫЛ КАК-ТО ОДЕТ, НЕ В ПИЖАМЕ К НЕМУ В КРЕМЛЬ ПРИЕХАЛ" — Ощущением важности момента вы хоть прониклись? — Сказать, что да, не могу, тем более что через пять минут опять раздался звонок. Снова снимаю трубку и слышу: "Сейчас с вами будет говорить Леонид Ильич Брежнев". Ощущение какого-то странного дубля, аберрации слуха... — Потрясающе! — Опять передаю трубку: "Да. А-а! Ничего-ничего, я заеду домой. Хорошо. Спасибо, Леонид Ильич!". Оказывается, Брежневу вдруг пришло в голову, что папа в больнице, и он стал говорить: "Слушай, тебе же надо одеться". Такая странная мысль его посетила... — Надо же... — "Значит, так, тогда я тебе дам машину. Там офицер, он тебя отвезет домой", — вот для этого он позвонил. Обеспокоился, чтобы Райкин был как-то одет, не в пижаме, ну а дальше так было. Папа приехал в Кремль, и Брежнев при нем позвонил Гришину, тогда главному человеку в Москве... — ...первому секретарю Московского горкома партии... — Не помню уже, как его звали... — Виктор Васильевич... — Да. "Виктор, — сказал, — у меня тут Райкин. Он хочет переезжать в Москву — ты к этому как относишься? Я вот "за" — так и записал. Ты как? Тогда пишу: "Гришин — "за". Потом он набрал Демичева, министра культуры, и повторил то же самое. — Фантастика! — "У меня Райкин. Я и Гришин "за". Как ты?". Тот присоединился, естественно, к первым двум, и тогда папа сказал: "Романов может быть против". Брежнев снова снял трубку: "Але!". — Тот, небось: "Буду счастлив"... — Ну, типа того, и весь Театр миниатюр, включая технический персонал, переехал в столицу. При этом в Ленинграде у театра не было своего угла, просто склад, и в Москве мы арендовали в маленьком Театре эстрады две комнаты, но само помещение нам не принадлежало, это была просто прокатная площадка. Естественно, первым делом мы стали искать в Москве помещение. — Нашли кинотеатр "Таджикистан"... — Да, а потом его перестраивали, переоборудовали и после нескольких лет ожидания, 4 июня 1987 года, сюда переехали. Это здание, где мы сейчас находимся, прилегающее к кинотеатру и с ним соединенное, было построено дополнительно: здесь гримерки, малая сцена, папин кабинет, администрация... — Я не могу обойти вниманием такое важное для Аркадия Исааковича, да и наверняка для вас, событие — его последние гастроли в Соединенных Штатах Америки. После перестройки он наконец-то — в кои-то веки! — смог туда выехать, и я представляю себе восторг эмигрантов, которые и не надеялись его там увидеть... — Безусловно, это был очень запоминающийся момент. — Действительно ли, как мне рассказывали, люди плакали, на коленях стояли? — Да, и стояли, и плакали... Из зала его на руках несли прямо к машине — это сильнейшее зрелище, которое вдобавок не раз повторялось. Мы были очень взволнованы и растроганы, а папа — счастлив совершенно. Он вообще безумно хотел в Америке гастролировать, ему была интересна эта очень далекая и как бы полярная нам страна... — ...не Венгрия, не Чехословакия, которые под боком... — Да, при том, что в той же Венгрии, которую вы вспомнили, он на гастролях был раз 15 и работал на их родном языке. "ВЕНГЕРСКИЕ МАГАЗИНЫ НАЗЫВАЛИ ПО РЕПЛИКАМ ИЗ ПАПИНЫХ МИНИАТЮР" — Мне Жванецкий об этом рассказывал... — Папа выучивал весь спектакль — каждый раз новый! — на венгерском, а это все-таки маленькая страна, и язык очень специфический, трудный. Они благодарны, когда иностранец говорит просто: "здравствуйте" — "jo napot kivanok" или "большое спасибо" — "koszonom szepen", а тут целая программа: одна, потом вторая, третья... — ...вдобавок юмор! — Затем папа записал там пластинки... Венгерские магазины называли по репликам из его миниатюр, был даже универмаг в Будапеште "У нас кое-что есть" — "Valamivani"... Вообще, он стал там самым популярным гастролером из зарубежных актеров, и тем не менее хотел, конечно, съездить куда-то далеко, в какую-то иную страну, в ту же в Америку, потому что наслышан был, как там его знают, как о нем говорят и как желают увидеть. — Когда Аркадий Исаакович скончался, вы приняли от него театр... — Да, папа умер 17 декабря 1987 года, а в 88-м я стал художественным руководителем "Сатирикона"... — Вот интересно, вы никогда не думали, как воспринял бы вашу нынешнюю работу отец? — Я все время об этом думаю, у нас постоянно идет такой диалог. Может, не буквальный — мы не переписываемся, но я то и дело к папе обращаюсь. Видно, просто устроен так — я же в профессии им воспитан. Во-первых, я все время ощущаю, что на каком-то генном уровне перенял от него и отношение к делу, и то, что каких-то вещей не совершу, а какие-то, наоборот, даются мне легче. Ну, не знаю, но какую-то связь чувствую, а во-вторых, все время поверяю папой то, что здесь происходит. Опережая и предваряя ваш следующий вопрос, сразу скажу: я совершенно убежден, что он был бы доволен тем, как "Сатирикон" развивается, — просто знаю его пристрастия: что ему нравилось, что нет. Мне, например, просто жаль, что он не увидел кое-что из того, что мы сделали. Продолжение следует
Lotta: В "Современнике" замечательно владели бытовой психологией, а мне нужна была театральная поэзия, там всегда так или иначе занимались социальными проблемами, злобой века и дня, а меня интересовало иное, всечеловеческое, на все времена. В "Современнике" считали, что верх актерского мастерства, вершина эмоций — умение плакать на сцене, а мне хотелось, чтобы артист мог подняться выше слез. Мне совершенно не интересен в театре быт, сколь угодно достоверный уровень бытовой психологии — мне нужна радость, высокая концентрация чувств, полет души... Театр для меня важен как миг соединения с истиной, и, если когда-нибудь ты ощутил это на спектакле, это навеки с тобой останется". Удивительно точно сформулировано то, что я вижу, люблю и ценю в Сатириконе. Хочется добавить, что для "соединения с истиной" недостаточно высокого профессионализма и молодой энергетики, с помощью которых решаются (ставятся) социальные проблемы и прочая "злоба дня" в других театрах. Достоверность "бытовой психологии" тоже сильно связана с обученностью молодых актёров и их влюблённостью в своё дело... Но для решения задач, которые ставятся в Сатириконе (ИМХО очень высоких и трудных), необходимы СУПЕРАКТЁРЫ. Они есть, их можно посчитать по пальцам одной руки - пока они определяют лицо театра, он и будет соответствовать запросам как нашим зрительским, так и самого худрука.
Lotta: ОТСЮДА Константин Райкин: три в одном О каком Константине Райкине более всего интересно говорить сегодня: о руководящем, играющем, преподающем? О последнем - не менее любопытно, чем об "остальных". Начав однажды это многотрудное дело в Школе-студии МХАТа, он выпустил уже два курса, ведет третий. Его питомцы отлично приживаются не только в руководимом им "Сатириконе", но нарасхват в кино и на телевидении. Когда-то с молодыми сатириконовцами такого не было. Вот, скажем, Максима Аверина, который не учился у Райкина, но был взят им в театр и выращен в крупного артиста, всенародно популярный "Глухарь" настиг совсем недавно. Времена меняются, и пусть громкие, но все же келейные успехи актеров исключительно на родных подмостках уже никого не устраивают. А Райкин, видимо, и не против. Ему вообще свойственно не игнорировать успех у публики, не пребывать в позе гордой застенчивости. Темп, ритм, востребованность, развлекательное начало, апелляция к полным залам - составляющие и его собственного творчества, и жизни вверенного ему театра. Однажды автору этих строк уже довелось заметить, что представить Райкина, репетирующего годами нечто высокоглубокомысленное, невыразимо тонкое, безмускульное и бесформенное, попросту невозможно. Вот и по отношению к студентам нет у него никакой двойной бухгалтерии, никакого ханжества. Другое дело, что звериная работоспособность Константина Аркадьевича, категорическое его неумение ничего делать приблизительно, вполсилы, неумно и несерьезно передаются ученикам. Режим труда и учебы задан такой, что попробуй-ка его сбавить - и мало не покажется. Райкин требует от молодежи того же, что и от себя. Как его, предельно занятого, можно увидеть на интересных спектаклях других театров и режиссеров, так и своим студентам он вменяет это в прямую учебную обязанность. Однажды он взялся играть вместе с выпускниками в спектакле "Не все коту масленица" А.Н.Островского. Смотреть, как ведет себя на сцене его купец Ахов, - двойное удовольствие. Райкин играет самодура, причем на полную катушку, как всегда, отдавая щедрую дань острой комедийной форме. Но отчего-то его молодежь рядом, под несомненно острым, хотя и скрытым от нас педагогическим взором, не только не тушуется - напротив, расцветает. И понимаешь, что Райкин прививает окружающим вкус к той самой свободе, которая решительно чужда разгильдяйству и халтуре, но нацелена на азарт и энергию профессиональных затрат. Живя в таком режиме сам, требует его от своих соратников и учеников. И выходит, что, говоря о Райкине-педагоге, мы на самом деле имеем в виду и артиста, и руководителя театра. Тут триптиха не получается, так как перед нами на редкость цельная, ренессансная личность. Руководимый им "Сатирикон" успешен, рекордно посещаем, обеспечен хорошим актерским составом и разумно сбалансированным репертуаром, имеет свой особый, фирменный стиль. Он так и не изменил своей "родовой" тяги к острому зрелищу, к элементам шоу, к комедии. Но именно здесь идут "Ричард III" и "Король Лир" Шекспира. Обе заглавные роли играет сам Константин Райкин, и обе, без сомнения, стали событийными воплощениями этих образов в современном театре. Райкин-артист давно просится в серьезное исследование. То, что сделал он в режиссуре Валерия Фокина и Петра Фоменко, Роберта Стуруа и Юрия Бутусова, на самом деле феномен в отечественном театре. Заметьте, перечисленные режиссеры, весьма разные, имеют одно общее свойство - вкус к острой театральной форме. Вот эту форму поразительно, беспрецедентно держит русский артист Константин Райкин. При этом человеческая убедительность его героев не уступает эстетической, а такой сплав на наших подмостках все же встретишь нечасто. Он, например, изумительно, неподражаемо читает стихи отечественных поэтов. Его Ричард, горбатый, сухорукий и разноногий, нелюбим, нежеланен с рождения - вот тема сатириконовского спектакля. Необлизанный медведицей "бракованный" медвежонок - таким играет Ричарда Константин Райкин. Играет блистательно, демонстрирует фантастическую физическую форму. Перед нами Крошка Цахес шекспировского масштаба. Райкин, как никто другой в нашем театре, владеет жанром трагифарса. Именно в этом ключе он играет и Лира, но в финале спектакля берет мощную и чистую трагическую ноту. Проблемы у него как у руководителя "Сатирикона", конечно, есть, и главная - качественное режиссерское обеспечение. Но спросите, в каком сегодняшнем театре этой проблемы нет, и с ответом выйдут большие затруднения. Райкин периодически ставит сам, и не без успеха. В свое время из "Доходного места" по А.Н.Островскому вышел у него умный, жесткий, удивительно своевременный спектакль. Не утратив любви к яркому музыкальному зрелищу, Константин Аркадьевич выпускает затем "Синее чудовище" Карло Гоцци, где переплетаются стихии драмы, мюзикла и цирка. Недавно вновь обращается к Островскому и ставит пьесу "Не было ни гроша, да вдруг алтын" под жестким, циничным названием "Деньги". Переносит действие в сегодняшний день, насыщает его музыкой русского шансона и блатными реалиями современного российского захолустья. Обозначает жанр как "сказку", ибо сам откровенно не верит в такие счастливые концы, где неправедные деньги переходят от пауков к их жертвам. Можно сколько угодно рассуждать о корнях Константина Аркадьевича, о родословной, о том, что он, сын великого комика, не мог не впитать основ отцовского жанра. И все будет вроде бы правильно, но мало что объяснит. Райкин К.А. ведь смог осуществить почти невероятное: наследовать Райкину А.И. глубинно, где-то в самом зерне отношения к жизни и профессии, но пойти при этом абсолютно собственным путем. Доказывать свою "самость" ему надо было всю жизнь, ситуация наследника громкой фамилии знакома далеко не ему одному, но мало кто справляется с ней так мощно, мужественно и вместе с тем корректно. К искусству он, несомненно, относится по-рыцарски, но обнаруживает и качества жесткого прагматика. Константин Райкин - человек высочайшего КПД: за что ни возьмется, действие всегда оказывается и полезным, и талантливо осуществленным. Наталия Каминская
Катюша: Бульвар Гордона Часть II Константин РАЙКИН: «Я не то что сниматься у Спилберга — даже переговоры вести отказался. Выбор уже сделан: есть вещи, которые мне не интересны» «А ЧТО, РАЗВЕ АРТИСТУ БАЛЕТА НЕЛЬЗЯ В 50 ЛЕТ ТАНЦЕВАТЬ?» — СПРОСИЛИ У ГРИГОРОВИЧА. «ТАНЦЕВАТЬ, — ОН СКАЗАЛ, — МОЖНО. СМОТРЕТЬ НЕЛЬЗЯ» — В 88-м, по-моему, году Роман Григорьевич Виктюк поставил у вас абсолютный хит — «Служанки». Если бы воспитанный совершенно в другой школе Аркадий Исаакович увидел их на сцене театра «Сатирикон», что бы сказал, как вы думаете? — Насчет этого спектакля, честно говоря, не знаю, но в свое время он действительно стал переломом в театральной эстетике и психологии. — Настоящая взорвалась бомба! — Ну да, своего рода даже какая-то революция произошла, но я абсолютно убежден, что ее не стоило повторять. Вообще, возобновлять через некоторое время спектакли — ошибка. — Имеете в виду новую постановку? — Не только. Она уже третья по счету, то есть Роман Григорьевич дважды совершил ошибку, но это мое личное мнение. Он большой мастер и сам, наверняка, относится к этому по-другому. Я же считаю, что повторять спектакли неправильно: все это песни, которые должны быть спеты один раз, — в этом смысл театра. — С другой стороны, и «Принцесса Турандот», и «Синяя птица» идут уже Бог знает сколько, и ничего страшного... — Что значит: ничего страшного? — я не сказал бы, что это лучший критерий. Знаете, как Григорович ответил, когда его спросили: «А что, разве артисту балета нельзя танцевать в 50 лет?»? «Танцевать, — он сказал, — можно. Смотреть нельзя». То, что «Турандот» идет 80 или 100 лет, для меня лично непостижимо — как на протяжении века можно бороться за качество? Спектакли у нас создаются очень прочно и добросовестно, но я знаю: театр такое дело — чуть отвернешься, и то, что было хорошим, моментально станет плохим. — Так не только в театре... — Согласен, но это уже не горение, а тление. Постоянно, каждую секунду за этим нужно следить, потому что, как только ослабил внимание, ткань разрушается. Для меня, например, загадка, если спектакль идет даже 10 лет. Срок его жизни... — ...семь... — ...нет, пять лет: семь — уже, с моей точки зрения, старожил. В репертуаре у нас семь названий — по дням недели. Каждая следующая постановка вытесняет одну из предыдущих, и опять остается семь, таким образом, спектакль идет четыре-пять лет, и мы расстаемся (вот как, говорят, нужно вставать из-за стола с легким чувством голода) с некоторой печалью: «Ах, жалко! Еще бы чуть-чуть...». — Ваш отец тем не менее «Служанок» одобрил бы? — Да, безусловно, — это был очень талантливый, восхитительный, роскошный спектакль. — Вы как-то сказали: «Никто так здорово не говорил об отце, как Путин» — что имели в виду? — Во всяком случае, здесь, в этом кабинете, он произнес в честь папы прямо какой-то спич. — От сердца идущий? — Ну, мне трудно об этом судить, но Путин очень искренне, увлеченно и влюбленно об отце высказывался — так мне показалось. Все-таки я актер и фальшь отличаю, то есть «безумен я лишь при норд-норд-весте. Когда же ветер с юга, я отличаю сокола от цапли» (цитирует «Гамлета». - Д. Г.). Наверное, мне можно пустить пыль в глаза, но хочется думать, что обмана тут не было. — Путин был бы хорошим актером, как вы считаете? — Судить не берусь — все-таки это другое. У нас разные профессии, понимаете? — Ваша сестра Екатерина много лет играет на сцене Театра Вахтангова — какие у вас отношения? — Она уже много лет в Театре Вахтангова не играет, хотя в труппе его числится (там есть, к сожалению, актеры, не задействованные в репертуаре). Катя участвует в спектаклях, которые ставит, живя в Монреале, бывшая моя сокурсница Аня Варпаховская. — Дочь, да?.. — Да, Леонида Викторовича Варпаховского. — Он же в Киевском театре Леси Украинки работал... — Совершенно верно. Спектакли эти репетируются сначала в Канаде, затем их провозят по США, а потом они приезжают к вам в Киев и идут, как мне рассказывали, с большим успехом. — Екатерина Аркадьевна — хорошая актриса? — По-моему, очень. — Вы чувствуете себя родными людьми? — Да, ну конечно. — У вас много общего? Вы показываете друг другу свои работы, общаетесь на профессиональные темы? — Мы, к сожалению, редко видимся, потому что я очень занят, а вообще-то, и дочь свою, и жену вижу реже, чем мне хотелось бы... — Может, это и хорошо? — Нет, это нехорошо — я же говорю: «Реже, чем мне хотелось бы», но это общение все-таки не так редко и дефицитно, как с Катей. Хотел бы, конечно, и с ней видеться чаще, но так получается... «ТЫ ПРЕДАТЕЛЬ, — ВСКИПЕЛ Я. — ПОШЕЛ ВОН!» — Вы где-то обмолвились: «Я, конечно, диктатор, но добрый» — считаете себя худруком авторитарным? — Естественно, просто руководитель другим быть не может — иначе он не на своем месте. — Утверждают, что на репетициях вы дико на артистов орете и ведете себя порой просто чудовищно... — Нет, никогда. Нет, нет, нет! — Вранье? — Так говорят те, кого я выгнал или с кем был совершенно обоснованно резок, но это другое дело. Обо мне всякие мнения есть, однако бетонная плита, сквозь которую прорастает какой-то росточек, тоже думает, что у него отвратительный характер, — это очень все относительно. Разумеется, кого-то я подавляю и кого-то наказываю, и человек этот вряд ли считает меня хорошим, потому что, скорее всего, уверен, что я не прав, — понимаете? — Мне между тем рассказывали, что некоторым актерам вы прямо в глаза говорили: «Ты предатель. Пошел вон!» — и выгоняли их из театра... — Да, это так, есть же вещи непозволительные. Райкин-Соланж в «Служанках» Романа Виктюка. «Служанки» имели для нас огромный смысл — они сразу сломали шею стереотипу. Мы объездили с ними весь мир, и везде они пользовались невероятным, феерическим успехом» — Например? — Ну нельзя не прийти на спектакль, в котором ты — единственный! — занят, только потому, что у тебя съемка. Театр — это место, где ты работаешь, где твои товарищи... — А было такое? — Конечно. Вот я преподаю в Школе-студии МХАТ, у меня сейчас ребята четвертый курс заканчивают, и я приглашу оттуда, думаю, несколько человек, а предыдущий курс взял целиком, в полном составе. Свои дипломные работы они играли прямо здесь, в нашем театре, и остались вместе с ними в репертуаре. — Вложили в них душу? — Ну да, и вдруг в какой-то момент артист этот, мой бывший студент (он был задействован сразу в нескольких наименованиях), пришел ко мне и сказал, что на четыре месяца должен уехать в Африку сниматься в фильме. «Это исключено, — я воскликнул, — и если они так в тебе заинтересованы, ты, значит, должен возвращаться к своим спектаклям. Пожалуйста, вредничать я не буду: от репетиций тебя освобожу, но играть тут ты должен». — «Они этого сделать не могут». Я руками развел: «Тогда ты не можешь поехать». — «Замените меня». — «Нет, не могу». Чтобы заменить человека (а в нашем театре все вводы, даже в массовку, делаю я лично), нужно минимум две-три недели. — Чтобы актер духом проникся? — Не только: у меня и в массовке так называемой тяжело — надо же выучить кучу движений, нюансов. Я не люблю этого примитива: вышел слева, сказал: «Зрасьте!», кивнул и ушел направо, ввод у меня должен быть без потери качества. Этому актеру я объяснил: «Чтобы вместо тебя кого-то ввести, нужно остановить театр — отменить репетиции, которые у нас по плану идут, и месяц биться только над твоими названиями. Ты этого еще не заслужил, не отработал на театр до такой степени». Он заплакал, все такое, а потом сказал: «Нет, я все-таки буду сниматься». — «Тогда ты предатель, — вскипел я. — Пошел вон отсюда!». А-а-а, он еще спросил: «А потом вы меня возьмете?». Я вспылил: «Не то что не возьму — больше в театр не пущу. Вообще забудь сюда дорогу!». — И он ушел? — Ушел, снялся в кино... — ...и стал звездой? — Нет, хотя, кто знает, может, и станет. Я, правда, без пиетета к этому ярлыку отношусь: «звезда» для меня — холостое журналистское слово. Другое дело — «артист»: вот это серьезное и гораздо более весомое понятие. — Звезд много, артистов мало... — Ну конечно! Звездой можно стать вообще бесталанному: в тебя вложат деньги, станут показывать каждый день по телевизору — и вот все уже тебя знают и ты звезда. — Покатался на льду — звезда!.. — ...а артистом у меня надо всерьез работать, потому что... Ну как вам сказать? Не прощает Господь, когда вещь не по-божески сделана. — Что же вы можете артисту простить? — Плохо сыгранную роль, какую-то слабость, но, понимаете, в чем дело: предательство — это не слабость, а подлость. Своим товарищам, мне и дому, который ему делал только добро, он приносит зло, причем осознанно, потому что ему в этот момент так выгодно. Это во все времена было нехорошо, и я так сказал, потому что часто слышу: «Да ладно — в какое вы время живете?». Особенно кинематографисты, когда какого-то артиста отпрашивают, любят учить меня жить: «Ну перестаньте! Он будет сниматься, появится на Первом канале, вы порадуетесь...». — А вам это претит? — Мне не претит, что человек снимается на Первом канале, но кажется недопустимым, что при этом он еще учится в институте, за который я отвечаю, — я бы на первых двух курсах такие вещи категорически запрещал. Я, вообще-то, не против съемок: у меня все лучшие артисты в кинопроцессе участвуют, что абсолютно нормально. Совмещать это можно... — ...да и на пользу театру идет... — Конечно, узнаваемость выгодна: почему бы в «Сатириконе» не иметь знаменитость? Только я против системы, когда звезд берут в театр специально: вот, дескать, он именитый — возьму. Тут много сходства с футболом, ведь сборная мира, куда лучших игроков приглашают, — команда фиговая: у сильных клубов она не выигрывает, потому что общей идеи нет, каждый сам за себя, самодемонстрируется. Побеждает только идея, сыгранность... — Вы говорите точь-в-точь как Лобановский покойный: «Не команда звезд главное, а команда-звезда»... — Сыгранная, замечу, команда! Там может и не быть какого-то суперфорварда, но есть то, что воспитано внутри: тренерская идея, взаимовыручка, работа на гол. Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром». «Однажды при мне обсуждали одного очень известного режиссера, и я сказал (хотя очень редко позволяю себе такую оценку): режиссер он талантливый, но человек нехороший... Тут же услышал: а как же, мол, гений и злодейство? Так то ж гений, ответил, а вот талант и злодейство — вещи вполне совместимые. Я много знаю таких насмешек природы, когда человеку дан огромный талант, а он ведет себя как мерзавец. И никогда не получается. Никогда! Вектор справедливости направлен иначе, высокого не добиться, если ты дерьмо. С обывательской точки зрения какого-то успеха он, конечно же, добивается, но по сравнению с тем, что от него Бог хотел, ерунда же это все. Он, может, в гении был уготован, но уж очень по-человечески слаб оказался, падок на злодейство... Фоменко как-то воскликнул в запальчивости: «Люди безгрешные меня вообще не интересуют!», но в таком случае его не интересуют те, кого не бывает в природе, поскольку все в нас так перемешано... Ощущая божественное в себе, в себе же и другое ощущаешь, и хороший человек — не тот, кто плохих мыслей не имеет, а тот, кто с ними как-то справляется: колоссально важна сама эта работа души. Иногда, конечно, думаешь, — робко так — что, может, ты лучше других...». — Вы не опасаетесь приглашать в свой театр знаковых режиссеров: Виктюка, Стуруа, Фоменко, Фокина... — Хм, а чего мне бояться? У меня получилось! — Неужели не беспокоило никогда, что они поставят что-то намного лучше, чем вы, и сравнение будет не в вашу пользу? — Дело в том, что таких амбиций у меня нет, я по-другому на все смотрю. — Вы в первую очередь рабочая лошадь? — Видите ли, я был партнером замечательных артистов, с Аркадием Райкиным на одной сцене играл, и у меня на сей счет есть своя философия. Знаете, как лучше всего выделиться по-умному, чтобы выглядеть хорошо? Надо кого-то любить. Если в ком-нибудь из коллег ты души не чаешь, это безумно тебе идет. Когда ко мне приходили замечательные режиссеры, я иногда работал у них артистом. А иногда не работал — просто смотрел со стороны. Во-первых, я учусь... — ...и этого не стесняюсь... — ...к тому же еще не вечер. Все течет, как-то меняется, а во-вторых, у меня есть своя шкала. Да, он замечательный мастер, и чему-то я у него научился, а чего-то он не умеет делать, как я. Когда здесь работал Стуруа, когда ставили Фоменко, Фокин, Машков, бесподобный Бутусов? Во времена Константина Райкина. Это у меня орден, если уж так подходить.... — Вы замечательно только что сказали: «Я с Аркадием Райкиным играл»... — Ну да, и как-то находил себе рядом с ним место. Я был ему хорошим партнером, видел: ему со мной нравится. Когда мы кого-то любим, и сами хорошее впечатление производим, а если же как-то себя демонстрируем — зачастую выглядим пошло, глупо, напыщенно, необаятельно... Человека, вообще, очень красит то, что в кого-то он вкладывается, — мне кажется, нужно это понять и ради своей же выгоды понукать себя кого-нибудь полюбить. — Вы признались в одном из интервью, что Виктюк — самый выдающийся режиссер из всех, с кем работали... — (Вскидывает удивленно брови). — Журналистское преувеличение? — Да просто я никогда такого не говорил. «ВИКТЮК — ПОТРЯСАЮЩИЙ МАСТЕР, НО МОЙ РОМАН С РОМАНОМ ВЫДАЛСЯ АВАНТЮРНЫМ» Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром». «Служанки» стали первым спектаклем нашего театра после смерти папы, и мы с огромным трудом избежали с ними кораблекрушения, а семя, которое нам бросил Виктюк, упало на невероятно фанатичную почву. Три месяца мы репетировали как сумасшедшие. Часто без него! И прогоняли без него! Он нас посещал. Иногда. Хотя все, что там есть, придумано им. «Служанки» имели для нас огромный смысл — они сразу сломали шею стереотипу. Мы объездили с ними весь мир, и везде они пользовались невероятным, феерическим успехом, но играть в «Служанках» я не любил. Мне казалось, этот спектакль работал на зло, на рождение чего-то черного в зале, он не Божескому служил, и все же я рад, что с Виктюком столкнулся. Это у меня родило множество всяких раздумий и мук, это было мне нужно. Он безумно талантливый человек и настоящий мастер, он дал нам громадную школу, но, как по мне, этот опыт нужно получить один раз...». — Кто же для вас режиссер номер один? — Нет, я против такой постановки вопроса. Не потому, что Роман Григорьевич хуже всех, нет, он бесподобный мастер, и это огромная школа — у него работать. Я, например, играя в его спектакле, получил некоторые навыки, которые до Виктюка мне никто не мог сформулировать, а он — пожалуйста, и я на всю жизнь это запомнил. Он, может быть, даже сам... — ...их не понял... — ...все забыл и вообще не придает этому значения, а я от него перенял немало каких-то приемов, которыми с тех пор пользуюсь, передаю другим актерам и, кстати, как правило, подчеркиваю, что меня этому научил Виктюк. У него, например, потрясающе интересные отношения с текстом, уникальный, необычный подход к сценическому текстопроизношению (есть, правда, люди, тоже в этом смысле неслабые, — Петр Наумович Фоменко, к примеру)... — Плюс движение, да? — Нет, именно его подход к тексту больше всего меня поразил — в этом смысле Роман Григорьевич — потрясающий мастер. Притом, как по мне, с ним надо работать всего один раз — на второй тебя просто не хватит, потому что лично для меня он человек очень трудный, в некотором смысле непреодолимый. Повтора поэтому не получилось, и Бог с ним! — зато осталось ощущение совершенно особой какой-то истории. Это была точно любовь, но мой, если хотите, роман с Романом выдался авантюрным, потому что с ним почти невозможно... Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром». «...Виктюк был тогда невыездной, одиозный и знаменитый, весь такой нереализованный, беременный идеями. Он носился с какой-то пьесой... Жан Жене, Жан Жене... Я никогда даже не слышал этого имени — это был первый перевод с французского, сделанный Еленой Наумовой. Он пришел в театр и стал эту пьесу читать. Читал поразительно, и я понял: мы на это пойдем. Хотя сразу возникли безумные сомнения: так все казалось странно и ни на что не похоже... Начали репетировать. Виктюк сразу же нас завоевал. Работал он, как целый оркестр, и мы, ничего не понимая, только двигаясь за этой его магией, пахали, как умалишенные, не выходя из театра. Ну а дальше он стал исчезать, и в какой-то день, когда была назначена репетиция, вообще не пришел. Я случайно выяснил, что он сидит в «Современнике», и мы все туда кинулись. Вытащили его. Он стал кричать, что его не оповестили... Он нарушил все сроки. Мы узнали, что он репетирует еще в шести местах. Возникли дикие скандалы с директором — Виктюк стал хлопать дверью и убегать. Первый раз, когда он унесся, я решил, что это конец, а этот конец был еще в самом начале... Боже мой, оказывается, он так привык, но я же не знал тогда этой палитры!.. Он приходил в три раза реже, чем обещал, но было страшно, что он просто пошлет нас к черту и уйдет, а мы уже завязли по горло, уже хотели этой работы... Иногда он устраивал показательные, при большом количестве народа, репетиции. Жестокое зрелище! Меня он еще немного стеснялся, я был уже известный артист, а из остальных делал котлету при всех, начинал, к всеобщему восторгу зала, острить... Помню, как Колька Добрынин убегал, плакал, потом мужественно возвращался на сцену... С моей точки зрения, он к репетициям никогда не готовился: прибегал откуда-то и тут же, как штепсель в розетку, — бац! Несколько раз я спрашивал его: почему надо делать так, а не иначе? Он начинал объяснять, я кивал, но понимал, что он обманывает: просто ему надо, чтобы я так повернулся и так улыбнулся, но когда он присутствовал, он заполнял собой все, мы своей игрой на сцене только его обрамляли. У него манера была — по ходу репетиции он из зала кричал: «Хорошо! Гениально!», а в его отсутствие, как только мы стали повторять найденное, сразу почувствовали: без этого его крика — пустота. Оставшись одни, мы оказались у разбитого корыта. Тогда мы стали все разбирать заново — нам надо было как-то спастись. Для моих артистов это были первые роли такого уровня, они тоже тонули вместе со мной, и друг другу мы начали помогать. Потом пришел Лева Новиков, сделал гениальный грим, который сразу многое для нас изменил, будто поставил какую-то недостающую точку... Наступил момент, когда пьесу мы знали лучше, чем сам Виктюк. Мы стали жить в театре. Сюда наши девушки приходили... Но не ко всем. От Кольки жена ушла. Просто не могла поверить, что он настолько занят в театре... Жили мы так. С восьми, девяти утра репетировали с акробатом по фамилии Лев, который ставил нам начало спектакля — кульбиты, колеса. После этого была танцевальная репетиция до 12-ти. Потом — репетиция самого действа. Перерыв на вечерний спектакль. И после спектакля, переодевшись, с 12-ти ночи мы продолжали работать. Ночные репетиции заканчивались в два, в три часа утра — и так каждый день. Нас было четверо, мы жили особо тесной компанией, мы знали друг про друга все. Мы страшно сплотились и сошлись — наверное, поэтому нас потом и разметало, как взрывом... У Виктюка такое сплошь и рядом, он умеет взаимоотталкивающие вещи какой-то дьявольщиной соединить, но потом конфликт обязательно происходит, и мы были объединены то ли им, то ли против него, то ли каким-то заговором с ним и против него одновременно. И — страхом провала. У меня ощущение, что мы прошли между Сциллой и Харибдой каким-то чудом, пронеслись на огромной скорости. Мы бы не просто разбились — о нас бы вытерли ноги. Мы делали спектакль, подобного которому не было никогда. Там не было ничего смешного, ничего сатирического и ничего эстрадного — ничего, что от нас ждали, но и в драматическом-то театре не было ничего похожего... ...Мы еще однажды пригласили Виктюка на постановку... Он тогда выбрал какую-то итальянскую пьесу, в финансировании которой согласна была участвовать фирма «Фенди», но распределения ролей не давал, все бесконечно переносил, нарушал договоренности, поймать его было невозможно. В конце концов это превратилось в такую муку, что я ему написал записку: «Роман Григорьевич! В связи с унижением, которое испытал наш театр, мы вынуждены отказаться от вашего участия в его судьбе. С уважением и т. д.». Эту записку просунули ему под дверь...». — Виктюк — авантюрист? — Абсолютный, и поскольку я человек другой, мне хватило одного раза, чтобы поиметь от него впечатление на всю жизнь. Оно, подчеркну, очень позитивное, потому что в жизни нашего театра Роман Виктюк сыграл громадную роль. «Разве можно сравнить ощущения актера, играющего какую-то хорошую роль на сцене, и того, кто стоит у киноконвейера, — это же фабрика обмана?!». — Думаю, Роману Григорьевичу, который читает «Бульвар Гордона» от корки до корки, эти ваши слова будут приятны... — При том, что на ваш вопрос: считаю ли его самым лучшим? — я как бы не ответил. У меня, вообще, на это другой взгляд — всех, с кем работал, считаю самыми лучшими и между собой несравнимыми. Ну как можно сравнить Виктюка, скажем, со Стуруа — это разные совершенно миры. Или с Володей Машковым, который совсем из другой оперы, но эта другая опера тоже меня привлекает. — Ваша актерская стилистика, кстати, немножко похожа на ту, в которой Машков работает... — Да, общего очень много, хотя не меньше и разного. — Темпераменты между тем схожи... — Согласен, а вот Юра Бутусов — совсем другой вариант. Петр Наумович Фоменко — тоже мучитель, каких свет не видывал, но то, что я с ним соприкасался, — огромное счастье. — В последние годы я неоднократно приходил на спектакли (репертуарные и антрепризные), в которых играл суперзвездный состав (плохое слово «звезда», и тем не менее...). Чаще всего было так: режиссер прекрасный, актеры — один лучше другого, а пьеса ужасная, игра плохая — словом, Халтура с большой буквы. Я неизбывный испытывал стыд, а люди кричали: «Браво!», и зал в едином порыве вставал и аплодировал стоя минут по 15. Как вы считаете, публика — дура? — (Пауза). Это как посмотреть... — ...уклончиво отвечаете... — ...потому что, я вам скажу, успех — не абсолютный критерий. Неправильно говорить, что если он есть, спектакль непременно хороший, но если успеха нет, значит, какая-то ошибка точно допущена (он, как говорят в математике, вещь необходимая, но для того, чтобы считаться мерилом качества, недостаточная). Я тоже видел спектакли, которые имели большой успех, а мне категорически не нравились. Они были пошлыми, отвратительными, бессмысленными, а публика их принимала с восторгом, но публика — это такое же безразмерное понятие, как народ, и настолько оно широко, что не значит почти ничего — просто пустое слово. Публика ведь очень разной бывает... Есть замечательные театралы... — ...которые, кстати, дорогие билеты позволить себе не могут... — Ну почему — иногда вполне могут. Среди богатых тоже есть весьма просвещенные люди, большие знатоки и настоящие любители театра, просто когда нет в театре успеха, это неправильно. Есть критики, которые утверждают, что все настоящее в театре — непосещаемое и непонимаемое, сторонники элитарного театра часто декларируют, что публика им вообще неважна, а мне кажется, это пагубный путь, потому что театр — единственный вид искусства, где публика неотъемлемая его часть. Без нее он попросту невозможен — все-таки картина, которая висит ночью в музее, когда рядом нет посетителей и выключен свет, остается картиной, она есть, а спектакль без зрителей... — ...без обратной связи... — ...бессмыслен. Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром». «Я помню, как на спектакль Эфроса «Счастливые дни несчастливого человека» пришла некая семья — мама, папа, дочка. Видимо, первый раз в жизни. Семья сидела очень серьезно и ни-че-го не понимала. Спектакль, кстати, был замечательный, и в конце его герой смотрел в зал, выбирал кого-нибудь из зрителей и кидал ему мячик. И вот он выбрал эту семью. Мячик летит, а они не делают ни одного жеста, чтобы его поймать, и по лицу маме — р-раз! Аплодисменты! Они сидят в полном неведении. Пришли в театр, мячом получили по морде и ушли под аплодисменты, так ничего и не поняв...». «МЕНЯЮТСЯ ТОЛЬКО ОДЕЖДА, ЖАРГОН И РИТМЫ — СУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ НЕИЗМЕННА» — Мы с Карцевым говорили недавно на тему: выживет театр, не выживет... — Выживет! — Я ему доказывал, что он уже почти умер, на что Роман Аркадьевич возразил: «Пока Костя Райкин есть, будет жить». При этом он даже вспоминал, как подошел к вам на вечере памяти вашей мамы Руфи Марковны и сказал: «Костя, это гениально, я преклоняюсь»... — Да, и мне это было очень приятно услышать. Тем более что Рому я считаю совершенно выдающимся артистом — он при мне как при зрителе делал такие вещи, которых не может просто никто. «Романа с кино у меня никогда не было». «Труффальдино из Бергамо», 1976 год — Так школа же какая! — Дело тут не только и не столько в школе, сколько в природном уникальном даре этого актера. — Репертуарный театр умрет, как вы считаете? — Я не вижу на то оснований в нашей стране и даже в нашем культурном пространстве, которое считаю все равно более или менее неделимым, — тут, так сказать, государственные границы значения не имеют. Он будет вариантом, но для меня всегда первым и главным. Пусть это звучит старомодно, я все равно за театр и, в частности, за театр-дом, потому что это все-таки долговременно. В этом доме, надо сказать, двери открыты, и видите (показывает), вот у меня фотография, которую мне захотелось здесь вывесить. На ней запечатлен состав спектакля «Шантеклер», из которого осталось лишь четверо, — это недавно ушедшая постановка. Когда я приглашал сюда кого-то из бывших студентов, мне пришлось некоторых артистов потеснить и сказать, что они должны уйти. Я предупреждал их за год, за полтора, это было довольно трудно и, наверное, с чьей-то точки зрения, жестоко, но, понимаете, в нашем доме я никому не клянусь в верности и мне никто не клянется. Я этого не требую, но какое-то долговременное творческое сожительство очень важно. — Вам результат подавай, товар покажи лицом... — И мне, и кому-то еще интересно здесь некоторое время поработать, пожить и побыть семьей, а то, что мы потом разойдемся... Почему нет — не обязательно быть вместе всю жизнь. — Вы заговорили о Стуруа — в Тбилисском театре имени Руставели он все-таки прославился, я помню, в первую очередь постановками Шекспира. Как вы думаете, сегодня, в ХХI веке, Шекспир кому-то еще нужен? — Конечно! — Вы в этом уверены? — Абсолютно. Как же не нужен? Шекспир это написал или некие граф и графиня... Кто на самом деле был автором, неважно, но эти пьесы о людях и в них отражается любое время, потому что меняются только одежда, жаргон и ритмы, а суть-то ч ...
Катюша: ... еловеческая неизменна (наполовину, к счастью, наполовину, к сожалению). — Вы блестяще сыграли в прекрасных фильмах «Много шума из ничего», «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Труффальдино из Бергамо»... — Совсем не прекрасных — некоторые из них не удались. «Много шума из ничего» — нехороший фильм. — Надо же, а люди их все равно любят... С кино ваш роман в молодости и закончился? — Романа с кино у меня никогда не было. — Хм, а вам не жалко, что вы уже давно не снимаетесь? Все-таки спектакль — это сиюминутно... — (Заводится). Так в этом вся прелесть! Разве можно сравнить ощущения актера, играющего какую-нибудь хорошую роль на сцене, и того, кто стоит у киноконвейера — это же фабрика обмана?! Понятно, что хороший артист замечательно и в кино сыграет, но разве можно сравнить это, по сантиметрам снимаемое задом наперед (а потом еще и озвучиваемое порой не тобой) техническое варево с тем чистым сливочным маслом, когда весь твой организм в течение трех часов работает на полную катушку, на максимум, и тысячу человек ты заставляешь себе подчиняться? Ну кто сравнится со мной по степени ответственности? Я в роли то Ричарда III, то короля Лира, то два часа один, не уходя со сцены, играю «Контрабас»... Или «Не все коту масленица»... — ...или «Трехгрошовую оперу»... — ...или «Косметику врага»... Что, сравнимое с этим счастьем, может мне предложить кино? — Все так, но, с другой стороны, кино — это шаг в вечность. Именно благодаря ему потомки видят, каким актером был тот же Аркадий Исаакович, — он ведь снимался в нескольких фильмах... — Да несопоставимо это! — Все равно его образ остался на кинопленке, и теперь молодые люди могут составить о нем представление... — Я тоже снял свои спектакли на телевидении. — Все, вопросов тогда нет... — Ну, конечно же, нет, потому что телевизор не передает и сотой части той магии, которая есть на сцене, — даже если ты соглашаешься на то, что некая плоская фигня будет приниматься за твой спектакль. Я вот смотрел некоторые по телевизору и «не видел», потому что в живом пространстве энергия человеческая проникает в тебя по-другому и глаз устроен иначе, чем объектив. Здесь, в «ящике», какие-то потуги светящегося прямоугольника, отдаленно напоминающие театр, но это нельзя сравнить с тем, что видит зритель, сидящий в зале. Человеческий глаз — очень хитрое устройство, его механизм непознаваем еще для современной науки, потому что ты можешь, видя все, одновременно наехать на лицо актера и рассмотреть крупный план. — Класс!.. — ...а потом есть еще невозможное, неизученное излучение живой актерской энергии, которую ни передать, ни ощутить с телеэкрана нельзя. «ЧТО БЫ НИ ГОВОРИЛИ О НИКИТЕ МИХАЛКОВЕ КАК О ПОЛИТИКЕ, Я ОБОЖАЮ ЕГО КАК РЕЖИССЕРА» — Это, кстати, правда, что вы отказались сниматься у Спилберга? — Чистая правда. Сразу, как только пришло приглашение. — Мне говорили, что в Голливуде не могли в это поверить... — Хм, я не то что сниматься — даже переговоры вести отказался. — Какой, извините, кошмар! — Никакого кошмара, просто у меня... как сказать? Это называется «у меня елки», потому что выбор уже сделан... — ...и Спилберг тут ни при чем... — Да мне просто не надо этим голову забивать — ну что я буду переживать по поводу каких-то чужих денег? Спилберг — замечательный мастер, но есть вещи, которые мне не интересны. — Существует ли на планете Земля кинорежиссер, которому бы вы отказать не смогли? — Да нет такого! Конечно, есть у меня родные люди, которых я очень люблю и с которыми что-то связано... Например, Сережа Урсуляк, который был много лет артистом «Сатирикона», но он предложил бы мне съемочный график, уже учитывая мой жизненный. Или, скажем, Никита Михалков, с которым у меня связана творческая биография, — я снимался в его первом фильме «Свой среди чужих,чужой среди своих» и просто обожаю его как режиссера. Более того, что бы ни говорили о нем как о политическом деятеле, а там уже нагородили такое, что невозможно слушать... — ...для вас это не имеет значения... — Абсолютно — две его ипостаси я разделяю. — Там, где начинается искусство, одним словом, политика неуместна... — Просто, когда видишь замечательное кино, нельзя быть политиканом, и все тут! Человек имеет какие-то политические амбиции? Ну ради Бога! Мне это не интересно — я вижу потрясающего мастера, которого отдельно еще числю как фантастического артиста невероятного умения и дарования. Вот если бы он что-то мне предложил, я бы, во всяком случае, как-то попробовал разобраться, а когда замечательный режиссер Алексей Герман-старший пригласил сняться, я не стал даже его сценарий читать. — Это же пять или семь лет выбросить из жизни сразу... — Тогда я не знал, что на пять лет, и он, наверное, думал, что это короче будет... Я не могу в съемках участвовать, потому что это не вписывается в мою жизнь. — Когда-то вы потрясающе танцевали — до сих пор сплясать можете? — Уже нет — разве что немножко, но в нашем театре танцуют, когда требуется, другие. Нет, если надо двигаться, некоторое время, надеюсь, я еще что-то смогу. Если Григорович говорит такие вещи о профессиональных балетных 50-ти годах, то мне уже 60 — значит, я еще раньше должен был прийти в состояние внимательной за собой слежки. — Помню, я школьником приехал в Москву и попал на сборный концерт в Театре эстрады, где вы показывали в лицах собственную няню-татарку и особенно удачно имитировали животных... - (Улыбается). Да-да-да. — Вы действительно, живя в Ленинграде, часто ходили в зоопарк и мечтали биологом стать? — Ну да, а еще в биологическом классе учился. Была такая ФМШ при ЛГУ (физико-математическая школа при Ленинградском государственном университете) или 45-й интернат — она до сих пор существует. Чтобы туда поступить, нужно было держать непростые экзамены, и в мое время к ним допускались лишь победители олимпиад со всего северо-запада СССР. — Ничего себе! — Ленинградцев там несколько человек училось, и я был одним из тех, кого пригласили для участия в конкурсе. Пройдя отбор, я занимался там в девятом и десятом классах. Фантастическая была школа, этакий лицей с просто гениальными преподавателями — университетскими профессорами. Это была их затея — таких ребят собрать, а поскольку я был победителем всяких биологических олимпиад и очень любил математику и физику, оказался в своей стихии. — Талантливый был ребенок! — Я хорошо учился. Ну как? Соображал...
Катюша: Факты КОНСТАНТИН РАЙКИН: "КАЖДЫЙ ПОЛНОЦЕННЫЙ МУЖЧИНА ДОЛЖЕН В СВОЕЙ ЖИЗНИ ИСПЫТАТЬ ДВЕ ВЕЩИ. ЭТО ОТКАЗ ОТ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРУЮ ОН ЛЮБИТ, И УДАР ПО МОРДЕ, В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ" Народный артист России отметил 60-летний юбилей Накануне 60-летия Константина Райкина телеканал ТВЦ (Россия) показал выпуск программы "Временно доступен", гостем которой был известный актер. Его беседа с ведущими Дмитрием Дибровым и Дмитрием Губиным получилась захватывающей и откровенной. "У меня шесть раз был сломан нос" - Добрый вечер, Константин Аркадьевич! Вот назвал вас так, а все равно хочется сказать, как прежде: Костя Райкин. Только не подумайте, что я уподобляюсь при этом героине анекдота про вас... - Расскажите, пожалуйста! - В театр "Сатирикон" приходит молодая журналистка брать интервью у Райкина. И начинает разговор следующим словами: "Константин... Простите, не знаю вашего отчества". - Звучит как комплимент на самом деле. - Так и есть. Редко кому удается выйти из тени талантливого отца. Скажите, все знают, что театр для вас на первом месте. А что еще в этой жизни для вас важно? - Сложный вопрос. Безусловно, есть и другие вещи, имеющие для меня значение. Семья, дом, страна. Просто театр - это и есть жизнь. Если ты принадлежишь театру, значит, ты принадлежишь жизни... - Ведь вы же в детстве слышать не хотели о театре! Мальчик, который мечтал стать зоологом, после школы, кстати, для особо одаренных детей, бегал в зоопарк убирать за какими-то там овцами. Когда все изменилось? - Само пришло. Вернее сказать, оно было во мне. Как болезнь, как беременность, если хотите. Но театр - это тяжелейший труд. Не все выдерживают. Судите сами, рабочий день с 9.30 до 22.30 с двумя 45-минутными перерывами на обед и ужин. И без выходных. - У актеров есть личная жизнь? - Глядя на моих студентов, я сам часто об этом задумываюсь. Понимаю, что эти молодые люди не могут не любить, не испытывать влечение к другим. - Сами, когда вам было 18, любили? - Конечно! И любил, и получал отказ. Каждый полноценный мужчина должен в своей жизни испытать две вещи: отказ от женщины, которую любит, и удар по морде, в прямом смысле. - У вас было такое? - Я бы назвал себя трижды полноценным мужчиной! Это очень важный отрицательный опыт. Казалось бы, унижение, но минус впоследствии становится плюсом. - Влюбленным представить вас легко, но дерущимся! - Я вас прошу. У меня шесть раз был сломан нос! Мне делали операцию. Я много раз дрался, и мне били морду нещадно. И я отвечал достойно. - Когда подобное произошло с вами в последний раз? - Чтобы не дразнить судьбу, скажу, что это было давно, но ощутимо! Я был уже взрослым и довольно известным артистом. Не хочу вспоминать... - Но все же. Неужели в Доме актера, из-за водки? - Нет. Обычно актеры дерутся очень некрасиво. Как-то истерично... - А как же было с вами? Не расскажете? - Нет. Не за себя переживаю. Дело в том, что я попадал в драки со своими коллегами... Не подумайте, мы были по одну сторону баррикад. Но эти люди стали потом выдающимися деятелями отечественного искусства. Там такие фамилии, знаете ли. Поэтому воздержусь. - Как вы считаете, это особенность русских артистов - обязательно поддать себе дьявола в стакан? - Я отношусь к этому однозначно плохо. - Но если бы, скажем, Владимира Высоцкого, как говорят в народе, торпедировали, разве бы это не сказалось отрицательно на его творчестве? - Ни в коем случае! Я считаю одной из самых больших удач в моей жизни знакомство с Владимиром Семеновичем. Он любил приходить в "Современник", где я одно время играл, и петь там для нас, своих коллег, песни. Просто так, после спектакля. А однажды папа захотел, чтобы Высоцкий написал несколько песен для его новой программы. И вот вечером к нам домой пришли Владимир Семенович и Валерий Золотухин. Это на родительскую квартиру в Ленинграде. Кировский, 17. И Володя стал петь папе какие-то свои песни. Но он же не умел петь в полсилы. Он как распоется! А уже ночь наступила. И соседи, которые очень любили и уважали папу, так робко, стесняясь, позвонили в дверь. Мама открыла, а они попросили сделать магнитофон потише! Но когда они увидели живого Высоцкого, тут же спросили: "А можно мы в коридоре у вас посидим? Мы и стулья свои принесем". - Вы все же уходите от вопроса... - Вы про выпивку? Хотите сказать, что Высоцкий не был бы Высоцким, если бы не пил? Ерунда! Был бы. И прожил бы дольше, и сделал бы больше. На самом деле актерская профессия не терпит не кристально ясного ума. Если у меня в театре появляется пьющий актер, я с ним сразу же расстаюсь. "Стивен Спилберг предлагал мне роль и гонорар 17 миллионов долларов. Но я отказался" - Константин Аркадьевич, вы мне сейчас напоминаете чугунный шар. Прокатились по мне, словно не заметили, и дальше. - Это потому, что я хочу произвести впечатление чугунного шара. На самом деле я человек робкий. И в актеры пошел только из-за того, чтобы побороть неуверенность в себе. - Да ладно! - Вот, я ждал, что вы так отреагируете. Значит, я правильно просчитал вашу реакцию и могу себя похвалить за профессионализм. Но я сказал правду. Моя уверенность в себе выстраивалась всю жизнь. Это такое шаткое сооружение на тоненьких хрустальных ножках, которое поколебать ничего не стоит. А вы говорите - чугунный шар! - Но откуда у вас это? И неуверенность вам до сих пор мешает? - Конечно. Взять хотя бы эту историю со Стивеном Спилбергом. Мне позвонили из Голливуда и предложили работу. Сказали, что есть некая роль в новом проекте Спилберга. А я отвечаю, что очень благодарен, но, к сожалению, не могу. У меня уже составлено расписание. Короче говоря, у меня елки, понимаете, да? Они решили, что я, видимо, не понял. Думаю, я был первый и последний человек, который сразу отказал Спилбергу. Они стали мне объяснять, кто это такой. Я говорю, ребята, я очень его люблю! Хотите, назову вам все его фильмы? Да я экскурсию могу водить по его творчеству! Тогда они назвали мой гонорар - 17 миллионов долларов. - 17 миллионов долларов? Не шутите? - Нет. Так все и было. - И вы все равно отказались? - Да. - Вы же новый театр могли сделать на эти деньги! Есть же тактика, а есть стратегия! Отдавая малое, приобретали многое! - Что значит малое? Как посмотреть! Это означало бросить театр в начале сезона, предать актеров, которые со мной в нем играют... - Но это же всего один сезон! - Вы что, с ума сошли? Один сезон. Да театр нельзя бросать даже на один день! Представьте себе, что вы цирковой гимнаст, и летите из-под купола вниз, а вашему партнеру, который ловит вас внизу на манеже, в этот момент говорят: "Ну, пойди, только кофе выпей и возвращайся!" Вот что такое бросить театр на один день. "Папа абсолютно верил в партию, в Ленина" - Я много слышал историй о том, что в каждом мужчине со временем, словно семечко, прорастает его отец... - У меня это произошло, как только я выбрал эту профессию. Папа стал для меня примером, который сам по себе обучал меня, ничего при этом не делая специально. Он уничтожал в творческом плане тех, кому что-то пытался передать. Он не мог ни объяснить, ни показать, как нужно играть. А сам на сцене делал все гениально! Но его приемы годились только ему самому. Он был невероятно индивидуален и неповторим в своей актерской палитре. Мне было 11 лет, когда в отношениях с папой все изменилось. До того момента я всячески отвергал его магию актера. Боялся пойти по его стопам только потому, что я его сын. И думал, что лучше буду заниматься чем-то другим, чем опозорюсь перед всей страной, которая обожает моего отца. И вот как-то мы гуляли всей семьей в парке. Вдруг папа говорит: "Хочешь, я проверю, можешь ли ты стать актером?" Конечно, я согласился. Меня задел его тон, во-первых. А во-вторых, мне действительно было интересно. Папа говорит: "Видишь клумбу? Вокруг нее дорожка. Можешь пройти по ней, но так, чтобы показать, как ты родился, научился ходить, пошел в детский сад, в первый класс, потом окончить школу, поступить в институт, стать молодым специалистом, зрелым мужчиной, пожилым человеком, дряхлым стариком? И умереть. Можешь?" И я тут же попытался за один круг все надиктованное исполнить. Когда круг замкнулся, и я умер, я тут же жадно воззрился на папу. А он ничего не сказал, переглянулся с мамой и заговорил с ней на другую тему. Но я же знал папу! Я понял, что ему понравилось. Очень люблю вспоминать этот случай, особенно, когда мне в моей профессии становится плохо. И еще он важен для меня, потому что больше папа никогда не давал оценок моей игре. Став актером, я относился к себе гораздо строже, чем он. Глядя на меня, он прежде всего был любящим отцом, папой, и ему все нравилось. - Скажите, а Аркадий Райкин говорил дома о политике? Он своему сыну рассказывал, что думает о Сталине, Хрущеве, Брежневе? - Говорил. И про Сталина, и про Хрущева, и про Брежнева. Просто надо понимать, что папа никогда не был диссидентом по своим взглядам. Я вам клянусь. Он был нормальным советским человеком. Очень совестливым, очень переживающим по поводу каких-то недостатков, которые считал проявлениями болезни роста. Про Сталина рассказывал мне какие-то страшные вещи... - Они встречались со Сталиным? - Да. Папа выступал у него на дне рождения. У нас есть записка от Сталина, когда папа пригласил его на премьеру своей программы. Сталин на папином приглашении с обратной стороны написал красным карандашом: "Спасибо за приглашение, быть не смогу, очень занят. Иосиф Сталин". Слово "занят" он три раза подчеркнул. Это было еще во время войны. Причем папа свою записку передал часовому у Спасской башни. И ровно через два часа принесли ответ. Четыре офицера постучались в номер гостиницы "Москва". Папа всегда там останавливался, когда приезжал в Москву. И я хорошо это помню, потому что он продолжал это делать, когда уже я родился. Всегда в одном номере - 1211. На 12-м этаже 11-й номер. Окна этого номера выходили на Красную площадь. Поэтому все парады я смотрел с потрясающего ракурса. Так вот, папа рассказывал мне не раз, что эти четыре офицера постучались, попросили его предъявить документы. Это было похоже на арест. Но потом достали пакет, скрепленный сургучной печатью и с грифом "Совершенно секретно". В нем лежала записка с ответом Сталина. Это все у нас есть до сих пор. И конверт тоже. При этом папа хорошо знал и о репрессиях, и об инсценированных убийствах. С ним же люди откровенничали. И мне он это тоже рассказывал. Но при этом папа абсолютно верил в партию, в Ленина. Он был человеком своего времени. - А вы такой же продукт своего времени, каким был ваш отец? - Со мной произошла определенная метаморфоза. А с кем было по-другому? По части, например, Владимира Ильича? Я был абсолютно советский мальчик. Когда я пошел в первый класс, родители объяснили мне, что единственное, чем я могу помочь своей стране, это хорошо учиться! Я был совестливый пионер, потом комсомолец. И когда я получал тройку, ужасно переживал. Родители меня никогда за плохие оценки не наказывали, потому что я и без того дико мучился. Но при этом теперь я ни за что не хочу возвращаться в то время. Я помню тот ужас, когда сдавались спектакли, и кто их принимал. Поймите, я вспоминаю и оцениваю то время через призму своей профессии. Сейчас мы стали свободнее. Перед нами открыт весь мир. Для меня еще недавно само пребывание где-нибудь за границей было чудом. У меня это вызывало чувство такого восторга, как у человека, который вынырнул, когда думал, что уже утонул. Понимаете? А дочка моя абсолютно такого счастья не испытывает, потому что для нее быть в Америке, или в Англии, или в Италии, это все равно что в Москве. Для меня же факт пребывания в другой стране до конца жизни останется знаменательным событием. Боже, я в Италии! Как это случилось? Понимаете? Поэтому я счастливее, чем моя дочь. Я знаю, что такое то, другое. - Что такое для вас счастье? - Студенты познакомили меня с творчеством замечательной поэтессы Веры Павловой. Очень хорошие стихи. Но я не о них сейчас хочу сказать. В одном из ее интервью, которое я как-то прочитал, Павлова сказала: "Счастье - это когда так хорошо, что умереть хочется!" Продолжу ее мысль. Не хочу, чтобы счастье было каким-то остановочным моментом. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! Нет. Счастье - это не станция назначения, а способ путешествовать!
Administrator: Отсюда Новый цех ЧТПЗ оценил Константин Райкин Руководитель российского государственного театра «Сатирикон» Константин Райкин, его супруга и худрук театра, заслуженная артистка РФ Елена Бутиенко-Райкина побывали вчера вечером в новом цехе ЧТПЗ «Высота 239». В Медцентре ЧТПЗ чету Райкиных порадовал комфорт, оснащение и... детские рисунки на стенах «Для меня это шаг в будущее, шаг реальный и смелый. «Высота 239» – это красота 239. А красота, как говорят умные люди, спасет мир», – заявил г-н Райкин. Интерес театрального деятеля к мегапроекту российской металлургии поддержали акционеры Группы ЧТПЗ Андрей Комаров и Александр Федоров. Они организовали для руководителя театра и его супруги ознакомительную поездку, которая началась днем с посещения «Стана 5000» ММК, а завершилась вечером в цехе «Высота 239» ЧТПЗ, где будет использоваться лист с Магнитки. Кроме того, гостям показали медицинский центр ЧТПЗ, открытый компанией в 2006 году на берегу озера Смолино для работников предприятия, членов их семей и простых горожан. Цех Высота 239 поразил оснащенностью, эстетичностью и теплотой обстановки Райкин сказал, что все, что он увидел на ЧТПЗ, его просто вдохновило и потрясло. «Я получил массу положительных эмоций от экскурсии! – признался он. – Территория предприятия похожа на «Диснейленд», на детскую площадку – и это здорово! Существует мнение, что промышленность обязательно связана с мрачными темными цветами, с пылью. А оказывается, все это не так. Новый цех – это смелый решительный шаг в будущее. Увидев эту красоту на ЧТПЗ, я понял, что люди, которые это сделали, хотят, чтобы их будни были похожи на праздники, чтобы было больше радости. Я считаю, что какой-нибудь молодой человек задумается о месте работы, увидит ЧТПЗ и обязательно решит стать металлургом и будет гордиться своим заводом». Напомним, строительство цеха «Высота 239» было начато в 2008 году. Стоимость проекта оценивается в 21 миллиард рублей. Продукция нового цеха, который обеспечит рабочими местами 1400 человек, это трубы большого диаметра, которые необходимы в условиях добычи и транспортировки нефти и газа в сложных климатических условиях. Добавим, что на торжественное открытие «Высоты 239» ожидается приезд председателя правительства РФ Владимира Путина.
Casi: click here К.А.Райкин
Administrator: "Бульвар Гордона" Часть III. Сын за отца Константин РАЙКИН: «Иногда, бывает, позорюсь: не могу концы с концами связать, путаюсь в падежах, склонениях, оговариваюсь... Многим кажется, что я или полный идиот, или пьяный, и никому даже в голову не приходит, что я просто дико стесняюсь» «Я ТУГОДУМ, МОЗГИ У МЕНЯ НЕ БЫСТРЫЕ» — Вы однажды сказали (цитирую): «Я был ужасно стеснительным, остаюсь таковым до сих пор, и для меня очень большая проблема — преодолеть стеснение» — это так? — Да, да! — С трудом представляю, как наряду с актерством все это уживается в одном человеке... — Я вам даже больше скажу: моя профессия мне нужна, может, именно для того, чтобы перебороть застенчивость. Здесь, в театре, я чувствую себя лучше, чем где бы то ни было, но в любом другом месте, особенно когда приходится выходить на сцену и что-нибудь говорить, кого-нибудь поздравлять или в чем-то таком одноразовом участвовать... — ...зажимаетесь? — Не то слово — со мной творится что-то невероятное. Все думают, что я просто глупый (смеется), потому что иногда, бывает, позорюсь: не могу концы с концами связать, путаюсь в падежах, склонениях, оговариваюсь... Многим кажется, что я или полный идиот, или пьяный, — в общем, что-то со мной не так, и никому даже в голову не приходит, что я просто дико стесняюсь. Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром». «Самое большое опасение моей жизни — быть ненужным: я думаю, оно возникло от маминого желания сделать аборт. На папу всю жизнь вешались женщины, папа не умел говорить им «нет» — вне человеческих и внешних качеств побеждала та, что была активнее. Он был добычей, и... В общем, случилась какая-то очередная история, мама очень мучилась и решила, что еще один ребенок, то есть я, ей не нужен. Плод, как известно, это чувствует, и с тех пор самое чудовищное положение для меня — когда меня не надо, а я есть. Если двое разговаривают, а я почему-то третий, я догадаюсь оставить их и пойти погулять за полгода до того, как им самим это придет в голову. Если человек решил уйти из моего театра, я никогда его не удерживаю. Если у моей жены возникнет серьезный роман, я не буду выяснять отношения ни с ним, ни с ней — меня просто сразу в ее жизни не станет... Я никогда не уеду за границу. Именно потому, что не могу вынести ситуацию, когда меня не ждут, а я приехал и надо меня устраивать — в чужую пьесу пришел со своими словами. Это единственное, что когда-то породнило меня с Кафкой, что по-настоящему зацепило в «Превращении»: «Тебя не надо, урод, жуткое насекомое, а ты есть...». — Говорят, неуспеха вы боитесь пуще огня... — Очень боюсь, и успех, повторяю, считаю обязательным условием театра. — Вам сильно завидуют? — Если честно, не знаю, но думаю, что основания для зависти кому-то даю. — И слава Богу, да? — Я не сказал бы, что слава Богу, — разве это самоцель или для меня радость? Зависть, вообще-то, противное качество: желание зла тому, кто имеет успех, — что тут хорошего? Лучше, когда не завидуют, а аплодируют. — Почему на заборе при выходе из театра «Сатирикон» писали одно время «Райкин — мразь»? — А-а! — протестовали против строительства, которое здесь ведется. Ходили слухи, что оно мое личное, — у нас же любую стройку, если она не вписывается в чьи-нибудь представления, встречают в штыки. — Вы не расстроились? — Неприятно, конечно, но что делать? Если, предположим, какой-то пьяный или бомж без определенных занятий плюнет тебе в лицо... — ...чего огорчаться? — Нет, ты непременно будешь переживать. Даже если умом понимаешь, что он какой-то деклассированный элемент, или дурак, или негодяй, это очень обидно, и когда пишут «Райкин — мразь»... Кто бы что ни говорил, я не верю, что кому-нибудь это безразлично. Человек просто делает вид, что все ему нипочем, — точно так же, когда глупость какую-то о себе прочитаешь в газете. Пусть она даже самая противная, низкопробная, желтая, а все равно мерзко. — Я знаю, что вы категорически не любите опаздывать и даже в аэропорт приезжаете чуть ли не за три часа до вылета самолета... — Ну а как иначе? Однажды, когда мой водитель попал в пробку, я просто выскочил из машины и... побежал. — И нормально? — Абсолютно, это уже установка. Что интересно, жена любит всюду приезжать, приходить и прибегать в последний момент, и налицо, таким образом, две совершенно разные жизненные позиции: на репетиции и спектакли я прихожу заранее — терпеть не могу являться минута в минуту, потому что нет возможности собраться, а это мне крайне необходимо. Я тугодум, мозги у меня не быстрые — никогда, например, с ходу не понимаю сюжета. В театре на сцену гляжу, и жена мне всегда объясняет, кто кому тетя, поэтому я запросто могу смотреть спектакль на иностранном языке, поскольку даже на русском хитросплетений сюжета не догоняю. Зато очень чутко воспринимаю магию театра, понимаю, когда хорошо играют, когда возникает какое-то поле, — это от языка, от смысла слов не зависит. Люблю иногда выключать у телевизора звук, чтобы видеть фальшь говорящего... — Как интересно! — Да, слова как-то пудрят мозги, а когда выключишь звук, вдруг понимаешь, как лицемерно себя он ведет. — Вы до сих пор коллекционируете одеколоны? — Да, и все они у меня здесь, но это не коллекция в прямом смысле — собираю их просто так. Если открыть шкаф, вы увидите несколько сот всяких флаконов. Однажды один режиссер, зная, что я уже играю «Контрабас» Зюскинда, хотел присовокупить другую пьесу того же автора — «Парфюмер». Он уговаривал меня либо ее поставить, либо сыграть и даже читал свою инсценировку. В общем-то, та была неплоха, но я как-то довольно скоро понял, что не хочу этим заниматься. Зюскинд мне очень нравится, но я же не клялся ему в верности, я не зюскиндовед. Отказался, короче... Он был ужасно расстроен и, уже уходя, спросил: «А что тут у вас?». — «Да это мои одеколоны». Он подскочил: «Ой! А вот и оформление!» (смеется). И уж совсем расстроился... «НАДО БЫТЬ ИДИОТОМ, ЧТОБЫ ДУМАТЬ О СЕБЕ: «Я ВЫСОКИЙ ГОЛУБОГЛАЗЫЙ БЛОНДИН». В ЖИЗНИ Я ПРОСТО ПОЖИЛОЙ НЕКРАСИВЫЙ ДЯДЯ» — Я приведу две ваши цитаты, друг с другом, на мой взгляд, связанные. «Самый красивый народ — украинцы: и мужчины, и женщины, и нет народа, более красивого внешне, — тут и не соревнуйся»... — Да, да! — И вторая: «Если меня не видишь на сцене, нечем и восхищаться — в жизни я просто пожилой некрасивый дядя, и все». Вы так скромно себя оцениваете? — Ну, надо быть идиотом, чтобы думать о себе: «Вот я высокий голубоглазый блондин...». — А разве в этом заключается красота? — С точки зрения абсолютного большинства, конечно. — Хм, а женщины, которые вас любили, что на сей счет говорили? — Если честно, мне это все равно было. — Может, врали? — Ну, я и сам знал, что им во мне нравилось. — Что же? — Ну, во-первых, натура я увлекающаяся — могу влюбиться в кого-то, могу самозабвенно о чем-то рассказывать... Во-вторых, думаю, все-таки я человек добрый — это, если вести речь о женщинах, тоже имеет значение. Потом, есть во мне некоторое главное актерское качество, которое я сам, например, очень ценю, — обаяние, под которым понимаю не хорошенькость, а степень заразительности. — Мужская харизма такая... — Да, и я сам дорожу этим в актерах. Я их ценю не по внешним данным только, хотя есть среди моих студентов и студенток очень красивые ребята и девочки. Просто красивые — и все тут! — И больше ничего? — Нет, если бы это все было, они ко мне попасть не смогли бы, но актер — это еще и особая привлекательность, когда почему-то ты на него смотришь. Мне Гердт в свое время про одного нашего общего знакомого сказал: «Хороший артист, но нет у него сексуальной привлекательности в лице». Я удивился: «А что, это так важно?». Он произнес: «Это качество обязательное! Вспомни своих любимых артистов из мужчин и должен будешь признать, что во внешности у них есть сексуальная привлекательность». — И необязательно красота, правда? — Напротив, почти всегда отсутствие красоты. — Тот же Гердт, Евстигнеев, Гафт... — ...или Олег Николаевич Ефремов — из людей, которыми я восхищаюсь, потому что видел его в таких ситуациях... — ...где проявлялась его мужская сущность... — Кто еще впечатляет? Бельмондо, Жан Габен, Дастин Хоффман, Аль Пачино, Джек Николсон, Роберт Де Ниро... Из женщин — Мэрил Стрип. Или Алиса Бруновна, которую я обожаю. — Вот не красавица, а какая зато женщина! — Более чем! Сдохнуть от нее можно, как со мною бывало не раз. Господи, это не связано с каноническими чертами лица или безупречностью фигуры... — ...а их и нет, канонических черт... — Есть, но все равно, говоря о блондине или блондинке, синеглазых, высоких, надо признать: существуют некие среднестатистические данные, на которые очень многие падки. Я — нет, а очень многие — да! — Те, кто хорошо знали вашего отца, говорили мне, что женщины за ним бегали просто толпами... — Это правда! — Когда вам было 20, 30, 40, девушки тоже вас осаждали? — Нет, я этого сказать не могу. Понимаете, я, вообще, иное вызывал ощущение, нежели отец, к которому мы сейчас вернулись. Папа был актером другого амплуа — он, если следовать драматическому распределению, герой... "Мои близкие в то же время мои друзья". С женой — актрисой Еленой Бутенко и дочерью Полиной, теперь уже тоже актрисой — ...а вы? — Ну какой же я герой? Я бульдог, характерный артист, который почему-то играет Гамлета и прочие главные роли. — Ричарда, например... — Ну, Ричард и должен быть всяким — неправильно думать, что он непременно блондин с голубыми глазами. Это горбатый и мерзкий человечек — сухорукий, хромой, — так что я слишком хорош для него (мне еще приходится как-то подгаживать свою внешность), но даже Сирано де Бержерака обычно играли красивые люди, хотя по сюжету он некрасив. Некрасивый, но обаятельный, но мы о папе... «В ТЕХ ТРЕХ СЛУЧАЯХ, КОГДА МЕНЯ ДОМОГАЛИСЬ, Я ТВЕРДО СКАЗАЛ «НЕТ!» — Аркадий Исаакович, простите, любвеобильным был, донжуаном? — Он просто не мог говорить «нет» — в отличие от меня. — Это разве не разновидность донжуана? — Не-а! Все-таки нет (смеется). Мне кажется, он не был охотником. — Сами-то вы можете говорить «нет»? — Конечно, и в тех трех случаях, когда меня домогались, я твердо сказал: «Нет!». — Зачем? — Мне в том раскладе что-то, может, не нравилось, и вообще, с женщинами-охотницами, по-моему, надо уметь быть жестким. Больше скажу: я просто помню ощущение, когда только в этой профессии появился. Папа был очаровательный, красивый. Чаще всего он играл уродливых людей, а потом вдруг снимал маску, а под ней красивое лицо... — ...благородная седина... — ...стройная фигура, на которой всегда замечательно сидел костюм, и тут появился на сцене я. Меня-то еще не знали, и все говорили (с восторженным выражением на лице): «Сын Райкина, да? Где?». Потом видели: «Ой! (восторженность с лица сползает). Боже мой! Вот это? Это?». Я это ощущение очень хорошо помню (смеется), поэтому я — собака совсем другой породы. — Допустим, но нюх же от этого не притупился? — Ни-ни! Я вообще никогда от этого не страдал и, коль вы уж затронули тему женщин, признаюсь: те, кто был мне нужен, были моими. — Прекрасная формула... — Да, а если кто меня не любил... — ...это уж их проблемы... . - ...они были меня не достойны. Так я считал, и если кого-то хотел заполучить, так сказать, для... — ...определенной цели... — ...близкого знакомства, все-таки их получал. Бывали, конечно, случаи... — ...но не с вами... — В общем, у меня ощущение, что они потом об этом очень жалели (смеется). Нет, была у меня в школе девочка, в которую я был безумно, смертельно влюблен со второго класса по восьмой, но тогда я не знал, как ухаживать и как завоевывать, поэтому идиотничал. Она была моей одноклассницей, и я приставал к ней: тузил, бил, за косички дергал — весь набор глупостей школьных проделывал. Ничего у меня не получилось!.. — Как, интересно, подбивали вы клинья к женщинам, когда хотели, чтобы они стали вашими? Какие знаки внимания им оказывали? — Делается это, по-моему, очень просто. — Стандартно или..? — По-живому — всякие стандарты в этом деле... (Вместе) отвратительны! — Допустим, а что значит «по-живому»? Это как? - Как природа подскажет. — И что, позволяли себе безрассудство? — Конечно. Рассудок тут не помощник — в это надо нырнуть с головой. — С ума сходили? — А как же без этого? Есть, несомненно, несчастные люди, которые никогда такого не испытывали и за любовь принимают что-то другое, но настоящее чувство — это когда любое время, проведенное не с ней или вне ее внимания, для тебя просто вычеркнуто из жизни. — Это говорит человек, я замечу, фанатично влюбленный в театр! — Ну, я тоже ведь понимаю: жизнь есть жизнь, она все равно возьмет верх. Это же и в театре иногда происходит — прямо внутри труппы, но о столь деликатных вещах говорить трудно... — Последняя любовь к вам еще не пришла? — Ну, об этом не мне судить. — Надежда, однако, есть? — Об этом лучше у Миши спросить Жванецкого — вот кто знаток темы. Он сразу вам скажет: «Не дай Бог! Никогда больше! Упаси меня, Боже! Обойди стороной!». Это же испытание страшное — не приведи Господи, чтобы еще раз вот так... Просто я много всего такого играл — скажем, у Петра Наумовича Фоменко в «Великолепном рогоносце» — и, конечно же, размышлял на эту тему немало. Там мука такая! Патологическая, сумасшедшая, какая-то космическая, небывалая, запредельная любовь, которая уже просто разрушительна. Это же, вообще, очень странное чувство, где Бог соседствует с дьяволом и как-то незаметно и страшно одно переходит в другое. ...Это невозможно играть, не имея в жизни примеров (пусть и не такого уровня), потому что ты все из себя черпаешь. Заметьте: я сейчас говорю не о том, что нужно иметь роман с партнершей, — это категорически не обязательно, и вообще, когда видно, что между исполнителями ролей Ромео и Джульетты роман, — это страшная пошлость. — А если партнерша хорошая? — Взаимная симпатия быть должна. Вообще, даже если играешь чьего-то врага, с партнерами по спектаклю необходимы хорошие партнерские отношения — вот и все! «Я ВСЕГДА ИЗДАЛЕКА ВИЖУ МУЖЧИНУ, КОТОРОМУ НИКОГДА НЕ ДАВАЛИ ПО ЛИЦУ И НИ РАЗУ НЕ ОТКАЗЫВАЛИ ЖЕНЩИНЫ» — Вы о своей внешности заговорили, а я смотрю на ваш нос и вспоминаю, как прочитал, что вам его в Сочи когда-то грузины сломали... — Почему обязательно грузины (смеется)? Это какие-то были ребята местные — не знаю, кто они. — А что за история была? Вы пошли в ресторан или на дискотеку? — Ну, нос у меня был шесть раз сломан. — Да вы что?! В драках? — Иногда да. Во-первых, я ж занимался спортом — был кандидатом в мастера по легкой атлетике, поэтому и падения случались, и очень тяжелые драки — я прошел весь набор ощущений... — ...джентльменский... — Кстати, меня когда-то мысль посетила (мне она кажется правильной!), что я всегда издалека вижу мужчину, которому никогда не давали по лицу и ни разу не отказывали женщины. Я его вычисляю сразу. — Как? — Ну, он же неполноценный. Чтобы мужчина ощущал жизнь во всей полноте, он обязательно должен знать, каково это, когда тебя бьют в морду, и проглотить отказ. В этом смысле я полноценный! — Вы признавались, что у вас нет друзей, — неужели совсем? — В традиционном понимании — нет. Есть жена, дочка, сестра — моя семья: они мои близкие и в то же время друзья, но друг — это человек, по крови чужой, не связанный с тобою родством, который особо и долговременно близок и играет в твоей жизни серьезную роль. У меня сегодня таких нет, но как-то это переносимо... Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром». «Занимаясь искусством, невозможно не увлекаться, не влюбляться, не сходить с ума. Ты можешь играть с этим ветром: пусть он немного тебя понесет, а потом ты с ним совладаешь, но в этом владении-невладении и есть жизнь. Театр — одинокое дело. Когда-то у меня были друзья — теперь чаще все обсуждаю с женой, и если жить так, как привык, может возникнуть чувство, что пропускаешь что-то самое главное». Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром». «У Достоевского в «Записках из Мертвого дома» есть фраза: «И с этого момента я никогда не бывал один» — это страшно! Иногда возникает острейшая потребность быть одному. В Сочи во время отпуска я уходил ночью на пляж, и там меня нашаривали лучом прожектора пограничники. Сижу в темноте, никто не знает, где я, — миг счастья. Бывает, в театре я симулирую свое отсутствие — ни на что не откликаюсь, ни на стук, ни на звонки... Совесть — чувство мучительное, и хочется иногда освободиться. Хоть на часочек. Выйти через какой-нибудь люк на другую улицу, в другом облике, чтобы никто тебя не узнал, — в другую жизнь. Даже спазмы иногда от этого желания, но, слава Богу, нечасто». — Что вы имели в виду, когда сказали: «У меня сложные отношения с самим собой»? — Дело в том, что я самоед и не цельное существо. Внутри у меня разыгрывается довольно напряженная драматургия — я с собою борюсь, себя же преодолеваю (но не могу преодолеть), иду себе на уступки, потому что есть что-то, что в себе не люблю, а оно рвется наружу, требует проявлений. Мне кажется, это нормально... На самом деле, никто из нас не является цельным металлическим снарядом: мы все равно обязательно имеем в себе какие-то трещины, какие-то внутренние напряжения. Или же это какие-то животные, ослы, а не люди. Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром». «...Однажды папа увлеченно рассказывал мне про какого-то артиста. Я еще был ребенком, и спросил: «А кто знаменитее - он или ты?». Папа сразу остановился и сказал — очень тихо: «Никогда мне такого глупого вопроса не задавай». Я это запомнил, потому что он умел вдруг, молниеносно сгустить пространство — от него начинала исходить такая аура напряжения. Лучше бы кричал, ударил, но нет — тихо-тихо, не повышая голоса, а я чуть заикой не становился от страха. Я понял: ему не нравится, когда этому придают значение, и когда сам начал работать в театре, довольно быстро стал известным. И почти так же быстро осознал, что не в популярности дело. Я хотел, чтобы, когда играю, в природе что-то менялось, хотел играть так, чтобы подниматься на метр от пола, хотел и хочу быть понятым. Всегда боюсь, что у меня не получится, но еще больше боюсь, что когда-нибудь перестану этого бояться...». «ЖЕНА У МЕНЯ КРЕЩЕНАЯ, ДОЧКА ТОЖЕ, И Я СТАЛ ДУМАТЬ, ЧТО НЕ ХОЧУ ОСТАТЬСЯ ТАМ, НАВЕРХУ, БЕЗ УЧЕТА» — Интересно, а вы стопроцентный еврей? — Да. — Однако крестились в православие — что вас на это подвигло? — Вы сейчас задали вопрос очень, я бы сказал, интимный, хотя и не так, чтобы закрыться: «Вот не скажу!». Словом, застали меня врасплох, как две смешные особы... (Пауза). Знаете, время от времени я езжу в Америку: гастролируем там то с театром, то с курсом, да и просто так я часто в этой стране бываю — там моих родственников много. Когда-то в течение 10 лет у меня грин-карта была (потом я от нее отказался — мне это было хлопотно), а американцы не понимают, когда ты в Америку не переезжаешь. Как это так? Они почему-то считают, что ты должен тут же кинуться... — ...гражданство принимать... — ...а мне было просто удобно. Ну, неважно... В общем, с этой страной я сохранил хорошие отношения, но от грин-карты в свое время отказался, а там есть две пожилые дамы немножко трехнутые (они ходят парой!), которые всякий раз, когда я приезжаю, меня вылавливают. Дозваниваются на любой мой прямой эфир и всегда одно и то же твердят: «Вы предали свою веру и своего Бога, вы ренегат. Нам стыдно, потому что вы вместе с...» — дальше эти женщины называют фамилии еще нескольких известных людей, которые перед ними провинились, и пока их куда-нибудь не задвинут или пока я быстренько не уйду, продолжают спокойно, методично как по писаному читать мне нотации. Короче, они меня прокляли... Ну что вам сказать? Я воспитан в русской культуре, это родной мой язык, и православие очень не рано выбрал, а значит, поступил так осознанно. Я из Советского Союза родом, как все мы. Родители у меня некрещеные были, и при этом ни к какому еврейству меня не приучали. Папа с мамой были совершенно советские люди и — как-то так получалось! — без роду без племени. — Космополиты безродные... — Ну да, а дальше... Понимаете, жена у меня крещеная, дочка тоже, и я стал думать, что не хочу остаться там, наверху, без учета. — Вы — творец Божьей милостью — зачем вам учет нужен? — Ну хорошо, а откуда вы знаете, как там? — Да никак. Думаете, что-то есть? — (Пауза). Я верующий человек. И был таким гораздо раньше, чем крестился. — Это не самообман? — Вы мне задаете вопрос, на который очень сложно ответить... Для меня — нет. — Вот и ответили... — Просто в какой-то момент я подумал: «Ну почему я должен быть иной веры, чем та христианская православная культура, в которой воспитывался, чьи идеалы и уклад жизни...». — ...в себя впитали... — Меня только одно долгое время сдерживало — мне не нравилось, как конкретные православные священники говорят о театре. Мне претило их отношение к нему как к лицедейству, потому что для меня это высокое служение. Для моего отца это было божеское дело, он занимался им высоконравственно и честно — сомнению не подлежит, и я тоже пытаюсь так, и меня возмущает, когда священнослужители говорят, что театр — сплошной грех. Это неправда, потому что на любом поприще есть место и для Бога, и для дьявола — в церкви тоже много и дьявольского, грешного, и божеского. Поэтому долгое время я колебался, но потом мне попался замечательный священник, который когда-то актером был, и все мне объяснил. Из уст православного, очень умного молодого человека прозвучали мудрые слова, и я понял: то, что слышал до этого, лишь частное мнение или, так сказать, интерпретация, а есть и другой взгляд на театр, и тогда мне стало легче, потому что моя профессия для меня очень важна. Я, вообще, считаю, что для мужчины профессия, если она правильно выбрана, — это путь к Богу, к самосовершенствованию, к тому, чтобы становиться лучше, во всяком случае, такая возможность ему дается. У мужчины — говорю это не для пафоса! — другого пути, кроме как через какое-то свое предназначение, служение, нет. Да, у меня может не получаться или получаться хуже, чем следовало бы, наверняка, я делаю кучу ошибок и грешу, но... В общем, в какой-то момент я выбрал и совсем от этого не страдаю — чувствую себя человеком этой страны, этой веры и этой крови. Мне очень интересно бывать в Израиле, но я совершенно не хочу там остаться, о чем всегда говорю открыто и не вижу в этом никакого стыда: я родом отсюда, хочу жить здесь и умереть, а пока — принести максимум пользы. — Вы знаете, ни вас, ни меня читатели в гомосексуализме не заподозрят, поэтому напоследок я просто признаюсь вам, выдающемуся актеру, режиссеру и человеку, в любви. Дай Бог (если он есть) вам здоровья и всего, что могу пожелать вам от чистого сердца... — (Растроганно). Спасибо!
Administrator: ВАШ ДОСУГ Константин Райкин. Вечер с Достоевским Константин Райкин один разыгрывает на сцене повесть Достоевского «Записки из подполья». Герой «подполья», автор записок, — коллежский асессор, недавно вышедший в отставку по получении небольшого наследства. Сейчас ему сорок. Он живет в «дрянной, скверной» комнате на краю Петербурга. В «подполье» он и психологически: почти всегда один, предается безудержному «мечтательству», мотивы и образы которого взяты из книг. Этот безымянный герой, проявляя незаурядный ум и мужество, исследует собственное сознание, собственную душу. Цель его исповеди — «испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?».
Administrator: C благодарностью нашим замечательным форумчанам за подсказку и наводку: замечательный САЙТ, посвященный Мастерской Константина Райкина.
Casi: Фото Анатолия Рахимбаева click here
Катюша: click here Президент РФ Дмитрий Медведев вручил в Кремле государственные награды 26 июля президент Российской Федерации Дмитрий Медведев вручил в Кремле государственные награды группе россиян, в числе которых оказались видные деятели культуры. Кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством» Первой степени стал президент Российской академии художеств Зураб Церетели. Семь человек получили орден «За заслуги перед Отечеством» Третьей степени, в том числе, художественный руководитель театра «Сатирикон» Константин Райкин и кинорежиссер Владимир Меньшов. Шесть россиян удостоены Ордена «За заслуги перед Отечеством» четвертой степени, среди них - директор Русского музея Владимир Гусев, актриса Римма Маркова. Орденом Почета награждена певица Тамара Гвердцители. Кроме того, президент Дмитрий Медведев вручил сегодня дипломы о присвоении почетных званий, в том числе - «народный и заслуженный артисты России». Звание «Народный артист России» присвоено певцу и композитору Дмитрию Маликову, звание «Заслуженный артист России» – скрипачу Дмитрию Когану. Как сообщает телеканал «Культура», лауреаты получили возможность обсудить с главой государства насущные проблемы. «Очень важно, чтобы мероприятия, о которых мы здесь говорили, произошли, важно и то, что даже в этот день, получая награды, вы думаете о своем деле, о том, чему вы посвятили всю свою жизнь», - сказал президент.
Administrator: Константин Райкин в философской сказке Шварца "Тень"
Administrator: "Новая газета". Интервью К.А.Райкина 7-летней давности. На форуме его, кажется нет. А оно, несмотря на то, что кое-что в тексте вопросов-ответов устарело, интересное. Ссылку, увы, дать не могу - она чересчур "кривая". ОН НАЖАЛОВАЛСЯ ПРЕЗИДЕНТУ Если президент его не услышал, в следующем году не будет половины «Сатирикона» — Константин Аркадьевич, есть ли у человека какая-то отметка, указующая на актерский талант? — Отметок нет. Иначе выбор был бы совершенно объективным. Наука еще не дошла до того, чтобы в человека можно было засунуть какой-нибудь щуп и талант увидеть, а еще того лучше замерить, сколько этого самого чего-то — кг, ампер или метров. Но существует чувство, которое, кстати говоря, иногда обманывает, поэтому на самом деле все только в работе выясняется, где выявляется еще и характер человека. А характер не менее важен, чем талант. И характер, и талант для актера — две вещи необходимые, но друг без друга недостаточные. — У вас были стопроцентные угадывания? — Конечно. Легко можно говорить о Грише Сиятвинде, Денисе Суханове. В свое время Алексей Якубов был моим студентом. Когда я увидел Агриппину Стеклову, мне сразу же увиделась драгоценность. По поводу моих нынешних воспитанников есть пока только предчувствия, но уже подтверждаемые практикой. Я очень надеюсь на Глафиру Тарханову. Сейчас, на втором курсе, она сыграла Полиньку в «Доходном месте». Главная женская роль на большой сцене большого театра — конечно, это серьезно. Но есть опасения. Может по-всякому сложиться дальше — вдруг полезут какие-то черты характера. Надо еще пройти проверку успехом… Так что идут селекция и отбор, и много ошибаешься. Потому что только в непосредственной и кропотливой работе понимаешь, в какой степени человек может соответствовать театру, который ты себе представляешь и который существует. — Константин Аркадьевич, а как бы вы определили психотип вашего театра? — Здесь трудно говорить научно. Но мне кажется, что это должен быть очень энергоемкий артист и очень атакующий. Не люблю вялотекущего на сцене. Мне нужны артисты для большого театра. Для большой сцены. Для большого зала. А не шкатулочного свойства. И потом, я очень люблю добросовестных людей и не люблю халтурщиков. Впрочем, их никто не любит, но некоторые с ними мирятся, а я совсем не могу работать. Еще раз повторю: мне нужны артисты с ярким полем энергетического излучения. — Вы говорили, что лицо театра должно быть молодое. Но молодые люди взрослеют, зрелеют, потом стареют. — Чем заменить молодость? Мастерством. Надо продолжать любить играть на сцене. — То есть вы легко и свободно относитесь к смене лиц театра? — Да, конечно. Но не так, чтобы лицо совсем ушло в тень и мы его больше никогда не увидели. Есть вполне взрослые артисты, которых я очень люблю и которые много играют. Но возрастные артисты не должны играть молодые роли, как это часто случается в академических театрах. Я за то, чтобы молодые и талантливые играли много и были главными артистами театра. — А молодежь у вас инициативная? — Мне, честно говоря, не нужна встречная творческая инициатива. Я сам весьма инициативный человек и думаю, что достаточно замучаю всех и так. У нас в театре работают и лучшие молодые режиссеры, которых я приглашаю. Если вдруг возникнет какой-то неожиданный артист типа Паши Сафонова с замечательными режиссерскими способностями, буду только рад. Но и без этого я обойдусь. Актерская творческая инициатива должна проявляться в том, чтобы актеры заранее приходили на репетиции, всегда были готовыми, знали текст и работали над ролями еще и вне театра, продумывали бы их. Пусть бы на это хватило творческой инициативы. И достаточно, понимаете? — Учил ли вас профессии ваш отец? — Нет. Только собственным примером. — То есть он не учил, а вы учились. — Когда он учил, это было чаще всего разрушительно. Он не обладал педагогическими способностями и, когда учил, только портил, даже не портил, он корежил до уродства, до инвалидности. — Своими советами? — Он не советовал, он показывал. Гениально и красками, которые не годились никому, кроме него самого. И не мог предположить ничего другого, и ничего другого не мог объяснить. Терпением также не обладал. Когда режиссеры показывают, они все-таки показывают для данного человека и понимают процесс. Папа ничего этого не понимал. Либо ты сразу делал, как он видит, либо он начинал злиться и настаивать именно на этой краске. И дальше ничего уже не шло и вызывало только чудовищное раздражение. В его спектаклях я, конечно, играл, но это были его спектакли, и я, как и все, только ему подыгрывал. — Как к актеру он к вам как относился? — Хорошо. С большой любовью и большим завышением моих заслуг. — Как к сыну-актеру или к актеру абстрактному? — Как к сыну-актеру. Да, он был папой. У нас была замечательная семья. У меня же с самим собой были гораздо более сложные отношения. Родители от любви пытались что-то упростить и сгладить мои буераки в отношениях с самим собой. А меня раздражала даже эта благостность, как всегда это раздражает детей и подростков. Мама почти всегда говорила выспренние родительские слова — ой, ты играл блестяще. Я не мог этого слышать, потому что в тот момент я играл не только не блестяще, а просто плохо. И папа был ко мне слишком добр в профессиональном плане. А растрогать его ничего не стоило. Он вообще был хорошим зрителем, а по отношению ко мне и моей сестре Кате особенно. — Все, что вы делаете сейчас, потенциально понравилось бы родителям? — У меня и с папой, и с мамой непрерывный диалог. С папой — особенно, потому что он все-таки был хозяином театра. Совершенно убежден, что ему бы нравилось то, что мы делаем. Хотя он, думаю, был других актерских и творческих пристрастий. Наши любови-нелюбови в театре и вообще в искусстве как раз очень часто совпадали, но ему просто другое нравилось самому делать. Он был другой артист по своим главным устремлениям и по внешнему амплуа был скорее героем. И тут важно, что мы так внешне расходимся с ним. Он был красивый костюмный человек. И потом — мы разные потому, что действительно папа нашел свое место и свое оптимальное существование в эстрадном театре, где он был абсолютно неповторимым солистом. И не зря его театр называли театром одного актера, хотя там была группа очень талантливых людей. Его полем были эстрадные миниатюры. Но это именно то, что мне как актеру никогда не было интересно. Мне было интересно смотреть на него, и это у меня вызывало чувство восторга, восхищения. Но сам я никогда бы не стал этим заниматься. — Я могу предположить, что в детстве и юности вы испытывали комплекс сына великого артиста. — На себе я испытал всю палитру поверхностного отношения к сыну великого артиста, начиная от абсолютно снисходительных и презрительных разговоров про уродливого сына красавцев-родителей. Были и всякие предсказания, что этот мальчик никуда не годится. Потом уже стало принято считать, что я артист, но худруком хорошим быть не в состоянии. Потом и это заглохло… Теперь это повторяется с режиссером. — Кем плохим вы станете в следующей ипостаси? — Может быть, я никого больше мучить не буду. Но всегда, когда чем-то занимаюсь всерьез, я себя подвергаю крайнему сомнению и счет к себе предъявляю гораздо более серьезный, чем имеют мои поверхностные наблюдатели. И всю жизнь в профессии по крупицам я выстраиваю здание уверенности в себе. Я и к критике отношусь очень внимательно, к любой — даже самой внешней и незрелой. Конечно, это усложняет и без того трудную жизнь. Ведь даже если на своем личном празднике тебе, обласканному и расцелованному, кто-то плюнет в лицо или даст по щеке, ты это помнишь, и именно это испортит настроение. Все твои труды и радости не имеют никакого значения после этой одной мерзкой и незаслуженной пощечины. — Непонимание вызывает у вас наибольшее раздражение, а что — наибольшую радость? — Живая реакция зрителей. Если бы не они, давно бы перестал этим делом заниматься. А в статьях мне все время кто-то дает понять (и ведь только это запоминается), что мне не надо быть артистом, не надо быть худруком, не надо быть режиссером. Мне вообще не надо быть. — Не надо быть режиссером — это после вашего «Доходного места»? — Некоторые пишущие люди считают, что Островский — это «спокойная классика», хотя, по-моему, бездарно так считать, потому что классика не может быть спокойной. Это Толстой, Шекспир, Островский — спокойная классика?! Классика не была бы классикой, если бы не занималась страстями человеческими, которые только и остаются во времени. Поэтому в пьесе Островского я никогда не позволю двум артистам сесть и тихо беседовать. Я принципиально этого не сделаю, поэтому герои все время ходят и бегают, поэтому говорят нервно и иногда кричат, от боли кричат. А у критиков в роду, наверное, были эскимосы какие-то скрытые. Они как будто свежезамороженные. — Так или иначе, Константин Аркадьевич, спектакли в вашем театре идут с аншлагом. И я хочу поздравить вас с получением в этом году Государственной премии. Скажите, приятно получать премии и нужно ли? — Приятно. И хорошо, когда это происходит. Но нельзя ставить свою жизнь, истинную успешность своей работы в зависимость от получения премий и тем самым раздавать себе творческие оценки. — Каким-то критерием премия все-таки является? — Она является критерием, и особенно сейчас. Раньше, при советской власти, конъюнктурные темы и пьесы имели большое значение для решения. И вряд ли я бы вообще в то время получил Госпремию за нерусские, несоветские произведения. Сейчас оценки стали, наверное, более объективными. Хотя в принципе к себе, получающему, нельзя относиться совсем всерьез. Лучше, пользуясь случаем (вот что полезно в Госпремии), на приеме поговорить с президентом и нажаловаться, что я и сделал. С января 2004 года собираются закрыть внебюджетные счета учреждений культуры, вся культура перестанет мочь зарабатывать деньги. Пока наш театр почти все зарабатывает сам. Чтобы жить хорошо, надо совсем немного — какую-то степень свободы. Дать возможность распоряжаться своими деньгами. Деньги мы отдаем в казначейство, получить их обратно на свои театральные нужды крайне сложно. Казначейская система убийственно косна и неповоротлива. Словом, если это произойдет в 2004 году, я не смогу удержать и половину труппы, людей, которых годами собирал. И все наши разговоры о молодом лице театра станут бессмысленными. Екатерина ВАРКАН 14.07.2003
Administrator: ПО ССЫЛКЕ. Константин Райкин: сцена – баба ревнивая
Administrator: Огонек "Культура" Канал покажет документальный цикл из пяти программ "Иосиф Бродский. Возвращение в Венецию"; цикл из пяти программ "Константин Райкин. Один на один со зрителем" — монолог актера о времени, о себе. Алла Сигалова выйдет с авторской программой "Глаза в глаза" (герои первых выпусков — знаменитые современные хореографы: Марк Моррис, Матс Эк, Лин Хвай Мин, Жозеф Надж). Роман Виктюк в программе "Игры классиков" представит записи музыкантов второй половины XX столетия. У программы "Короли песни" новый ведущий — Артемий Троицкий. А "ДЖЕМ-5" будет вести Даниил Крамер.
полная версия страницы