Форум » Архив форума » Константин Аркадьевич Райкин, ЧАСТЬ 6 » Ответить
Константин Аркадьевич Райкин, ЧАСТЬ 6
Administrator: ЧАСТЬ 1 ЧАСТЬ 2 ЧАСТЬ 3 ЧАСТЬ 4 ЧАСТЬ 5
Administrator: Экран и сцена. 2010 год «Настоящий успех приходит к тому, кто за него платит» В своем дневнике Корней Иванович Чуковский записал: “В гостях у меня был гений: Костя Райкин. Когда я расстался с ним, он был мальчуганом, а теперь это феноменально стройный, изящный юноша с необыкновенно вдумчивым, выразительным лицом, занят – мимикой, создает этюды своим телом… Я сидел очарованный, чувствовал, что в комнате у меня драгоценность. При нем невозможны никакие пошлости, он поднимает в доме духовную атмосферу”. Запись датируется 1968 годом. Константину Райкину – 17 лет. У него все впереди. Но очевидно главное: Чуковский, быть может, первым разглядел уникальность личности и дарования юного Райкина. Дневники К.И.Чуковского были опубликованы в начале 90-х. “Когда мне плохо, я читаю эти записи”, – признается Константин Аркадьевич. 8 июля артист отпраздновал 60-летие. Телевидение чествовало юбиляра на трех каналах. ТВ-Центр вспомнил о Райкине-Труффальдино, “Культура” показала “Линию жизни”, программу семилетней давности, ставшую предисловием к “Сеньору Тодеро. Хозяину”, спектаклю, где Константин Аркадьевич сыграл одну из лучших ролей. Первый канал в воскресный прайм-тайм 11 июля презентовал премьеру биографического фильма “Театр строгого режима” (автор сценария Дарья Пиманова, режиссеры Иван Цыбин и Юрий Рашкин). Название эффектное, приравнивающее театр к исправительному заведению. Однако руководимый Райкиным “Сатирикон”, хотя и славится внутритеатральной дисциплиной, все же не исчерпывается “строгим режимом”. Задача фильма рассказать о юбиляре испытанными средствами: с помощью высказываний партнеров, актеров, режиссеров, “нарезки” из фильмов с участием Райкина, любительского, домашнего кино. Но удачей “Театр строгого режима” делают не приемы, а характер главного героя, его умение думать вслух, его самоирония, его стопроцентная искренность. Важной в фильме становится “мысль семейная”. О том, как непереносимо трудно быть сыном великого отца – любови всей страны, когда “тебя постоянно сравнивают с Джомолунгмой, с Эверестом”. Стыд детства: няня-татарка (ее черты, приговорки помогли много лет спустя в роли Каюма в фильме “Свой среди чужих, чужой среди своих”), проталкивающая Костю через толпу: “Пустите, это сын Райкина”. Аркадий Исаакович и Руфь Марковна (зрители называли ее Рома: псевдоним звучал восторженно-ласкательно) прожили вместе больше 50 лет. “Мама отдала папе все свои таланты, всю свою жизнь”, – вспоминает Екатерина Аркадьевна, старшая дочь, также выбравшая актерское поприще. Это была удивительно красивая пара. Хотя в Театре миниатюр вся труппа, как казалось, состояла из красивых, элегантных людей. Автор этих строк провел детство в Ленинграде. Мне повезло: дядя работал скрипачом в оркестре у Аркадия Райкина и часто проводил нас с братом в яму, откуда мы могли наслаждаться волшебными “превращениями” великого Артиста. Наверное, мы многого не понимали, но это был настоящий праздник, с которого мы уходили счастливыми. Я видела дебютный спектакль Константина Райкина в “Современнике” – фокинскую постановку “Валентина и Валентины” Михаила Рощина. А позже его работы в “Двенадцатой ночи”, в “Монументе”. Кстати, тогда в нашей среде никто не сравнивал сына с отцом. Константина воспринимали как одного из интеллигентных, одухотворенных актеров блистательной молодой плеяды, наряду с Юрием Богатыревым, Анастасией Вертинской, Мариной Нееловой. Как раз Неелова чудесно рассказывает в “Театре строгого режима” об этом периоде “Современника”, о том, как Костя впервые пригласил ее домой, как она его не узнала (из-за парика, прикрывавшего бритую голову: Райкин в ту пору снимался у Михалкова). Неелова вспоминает костину улыбку, похожую на улыбку Чеширского кота. Константин Аркадьевич на всю жизнь запомнил свою первую работу в “Современнике”. Накануне премьеры была сдача спектакля. Перед выходом на сцену исполнитель главной роли заглянул в кабинет завлита Е.И.Котовой и увидел на столе стенограмму обсуждения. “Новое приобретение театра – ошибка. Этот человек никогда не будет артистом”, – прочитал он о себе. Камера покажет страницу и подпись под вердиктом: “Виталий Вульф”. Нужно иметь редкое самообладание, чтобы, узнав о себе такое, потом играть спектакль. “Я утешал себя тем, что впоследствии этот факт станет забавным курьезом в моей биографии”. Настанет момент, когда из “Современника” Райкин-младший уйдет, чтобы помочь отцу, поддержать дело. А в 37 лет, после кончины Аркадия Исааковича, возглавит театр. Тепло семейных отношений в клане Райкиных не выносят напоказ. “Очень много, к сожалению, мещанского интереса, – сетует артист. – Что такое мещанский интерес? Когда ты можешь перед человеком душу разорвать на сцене, а он думает: похож на папу или нет; а вот кто у Райкина жена?” В фильме есть кадры, снятые в театре, за городом. Жена Константина Аркадьевича – Елена Бутенко, актриса и педагог. Сегодня она занята лишь в одном спектакле театра – “Деньги”. Дочь Полина закончила, как и отец, – Щуку. Работает в Театре имени Станиславского и в “Сатириконе”. Она – человек независимый. “Мы нервная семья, но очень любящая. Елена и Полина – обе очень талантливые, но родство не застит мне глаза”, – резюмирует Райкин. …Поворотным моментом в судьбе “Сатирикона” стали “Служанки”. Это был 1988 год. “Зритель хотел продолжения того, что было при папе. И только потому, что победителей не судят, нас не размазали… “Служанки” – лучший спектакль Романа Виктюка, я ему на всю жизнь благодарен. Мы сразу сломали шею стереотипу, получили оглушительный успех, проехали по всему миру. “Служанки” стали знаком перестройки и прожили в нашем театре восемь лет (в Театре Виктюка они идут и сегодня. – Е.Д.). В роли Соланж публика открывала для себя нового Райкина (вот когда в полной мере пригодились его феноменальные музыкальность и пластичность). Но право на свой театр нужно было доказывать. И он доказал. Жаль, что сегодняшний зритель не может видеть “Великолепного рогоносца” Петра Фоменко, “Превращения” Валерия Фокина – важные этапные постановки “Сатирикона”. В репертуаре один долгожитель – “Контрабас”, кажется, годы ему только на пользу. Но у художественного руководителя особый взгляд: “Я не люблю, когда спектакль идет хуже, чем на премьере. Поэтому у нас принцип: семь спектаклей на большой сцене. Каждый следующий сменяет какой-то из предыдущих. За четыре года репертуар полностью обновляется. По моей воле в “Сатириконе” – большая текучка актерских кадров. Кому-то становится здесь неуютно, здесь нужно много работать, непривычно много для нашего времени”. Прошедший через “Сатирикон” Константин Хабенский утверждает: “здесь я получил урок работоспособности”. Владимир Машков говорит: “Я сам хочу быть таким, как Констатин Аркадьевич. Чтобы мне было подвластно все. Но это невозможно”. Райкин не верит в везенье. “Бог замечает тех, кто выпрыгивает ему навстречу. Настоящий успех приходит к тому, кто за него платит. Нет ничего, что бы я приобрел бесплатно”. Театр Аркадия Исааковича был “отцентрован” на одном артисте. Современный “Сатирикон” строится на иных началах. “Я не совсем артист. И всегда это знал. Я нашел четыре грани: педагогика, актерство, режиссура, худручество”. Обратим внимание: на первом месте стоит педагогика. Райкин выпустил два курса, и многие из его учеников влились в труппу театра. В фильме нам покажут фрагменты занятий Константина Аркадьевича. Он – строгий педагог, но его строгость дает отличные результаты. Ректор Школы-студии МХАТ Анатолий Смелянский подчеркивает: “Меня привлекает не то, что Райкин – ученик Щукинского училища… Это выдающийся артист. В современной школе практикующие, выдающиеся артисты приходят преподавать очень редко. Им некогда”. Райкин уверяет, что его педагогическая деятельность – небескорыстна: “Таким образом я замедляю старение. Преподавать молодым очень интересно, ты молодеешь от них. Они мне нужнее, чем я им”. 1 августа под руководством Константина Аркадьевича Райкина в Карловых Варах (Чехия) откроется Международная школа русского театра. Все это прекрасно, но грустно думать, что в прошлом сезоне мы не увидели ни одной новой роли Константина Аркадьевича. Впрочем, не стоит унывать: 24 сентября “Сатирикон” откроется долгожданной премьерой – “Константин Райкин. Вечер с Достоевским” (сценическое переложение повести “Записки из подполья”). Спектакль ставит Валерий Фокин в сценографии Александра Боровского с музыкой Александра Бакши. Вот такой подарок получат зрители по случаю юбилея любимого артиста. Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ «Экран и сцена» №14 за 2010 год.
Casi: К.А.Райкин
Administrator: Кому-то вспомнить, кому-то - представить, как это было... мастер-класс К. Райкина в Центре им. Вс. Мейерхольда 11 июня 2010 РАЗГОВОР О ПРОФЕССИИ при участии студентов 1-го курса Школы-студии МХТ «Так можно охарактеризовать высказывания по поводу моего сначала актерства, потом худручества, педагогики...» Так о себе, с нормальной долей иронии, любви и понимания – Константин Аркадьевич Райкин. В связи с приближающимся юбилеем он, конечно же, Аркадьевич. Но, по тому, как он живет на сцене, он все-таки Константин. Пресс-анонс вечера гласил: «Глава «Сатирикона», одного из самых заметных театров Москвы, Константин Райкин приглашен Центром им. Вс. Мейерхольда дать на большой сцене публичный мастер-класс. Из всех занятий Константина Райкина педагогическая деятельность, которой он крайне успешно занимается уже много лет, – по своей природе самая незаметная для широкого зрителя. Нам захотелось уделить этой грани таланта любимого мастера чуть больше внимания» Это был не диалог в прямом смысле слова: вопросов из зала так и не последовало, да и зал вышел не камерным, а переполненным желающими увидеть и услышать. Встретив среди приглашенных, зав.лита МХТ и еще пару знакомых театральных лиц, оглядевшись в зале уже готовом внимать, сделала вывод, что студентов здесь меньше, чем мне думалось. А свободных мест и вовсе не наблюдалось. Я сидела на ступеньке в р-не 3-го ряда, видно и слышно оттуда было хорошо, а сцену лишь слегка загораживали фотографы, которые к концу вечера просто расположились на полу. Но монологом этот вечер тоже не стал. Предварив появление своих подопечных первокурсников школы-студии МХАТа не длинным воспоминанием о своей учёбе в Щуке, Константин Райкин дал высказаться своей молодёжи... Далее - ПО ССЫЛКЕ.
Administrator: Константин Райкин в ялтинском театре А.П.Чехова Еще фотографии - по ссылке.
Administrator: Аркадий и Константин Райкины
Administrator: Константин Райкин. Фото: Янина Майонова. Пресс-конференция театрального фестиваля SOLO-2008. Эта и другие фотографии - по ссылке. КСТАТИ: Solo С 1 октября по 10 октября в Театральном центре СТД РФ «На Страстном» состоится IV Международный театральный фестиваль моноспектаклей “SOLO”. В течение десяти дней в рамках фестиваля будут представлены моноспектакли актеров, представляющих различные театральные школы, работающих как в российских, так и в европейских театрах: в “SOLO” примут участие моноспектакли из России, Италии, Греции, Франции, Украины, Словении, Литвы. В разные годы участниками Фестиваля “SOLO” были Константин Райкин (Россия) Алексей Девотченко (Россия), Александр Филиппенко (Россия), Евгений Гришковец (Россия), Сони Бергамаско (Италия), Реджеп Митровица (Франция), Теодорос Терзопулос (Греция) и многие другие. Настоящим событием нынешнего фестиваля станет премьера моноспектакля «Иокаста» великого греческого режиссера Теодороса Терзопулоса. В рамках года итальянской культуры и итальянского языка в России на сцене Театрального центра СТД РФ «На Страстном» будет сыгран спектакль известного итальянского актера Фабрицио Джифуни «Инженер Гада идет на войну». Францию на Фестивале SOLO в этом году представит актриса Забу Брейтман со спектаклем «Жизнь с призраками». Все спектакли Фестиваля “SOLO” по сложившейся традиции будут сыграны на одной сцене — в Театральном центре СТД РФ «На Страстном». SOLO-репертуар - в октябрьской афише ТЦ "На Страстном".
Administrator: Нева Пресс-конференция, посвященная петербургской премьере спектакля "Константин Райкин. Вечер с Достоевским"
Administrator: Инет-архивы. 2005 год Сатир-икона В спектакле «Косметика врага» Константин Райкин – малоприятный субъект, который в итоге оказывается дьяволом, а в комедии «Синьор Тодеро, хозяин» – отвратительный старик. По его собственным словам, играя мерзавцев, он становится лучше. Евгений Шаповалов поинтересовался, почему. - Ваша игра меняется от одного спектакля к другому? – «Синьор Тодеро, хозяин» я играю уже пять лет, а «Косметика врага» – премьера. Спектакль растет. Все прочее никого не касается, это сугубо профессиональное. – В «Косметике врага» герой осознает себя как злодея. Что это – назидательность или просто занятный сюжет? – Я вообще занятными сюжетами не интересуюсь, равно как и назидательностью. Смысл искусства в том, чтобы сделать жизнь ощутимой и в эстетическом, и в этическом смысле. Произведение искусства, если оно сильное, должно заставлять людей по-другому анализировать себя и окружающую жизнь. – Вам, наверное, уже доводилось слышать, что этот мотив – обнаружение собственного злого альтер-эго – кажется очень знакомым благодаря «Бойцовскому клубу» Чака Поланика. – Этот мотив присутствует везде, не только у Поланика. Что, у Достоевского его нет? У Шекспира нет? А у Аристофана? Это вообще реальное наблюдение за душой человека, за его сутью. В ней как минимум некая нецельность, раздвоение, если не растроение и так далее. Это нормально: мы же хотим худеть и есть хотим, мы хотим быть нравственными и грешить хотим. Если этого нет в человеке, значит, он неполноценный. Нормальный человек состоит из противоположностей. В хорошем по поступкам человеке разве не живет масса мерзких побуждений? – Вы согласны, что театральные актеры в гораздо меньшей степени являются представителями поп-культуры, чем киноактеры? – Актеры кинематографа – это, как правило, те же артисты театра, снимающиеся в кино. Артисты только кинематографа обычно довольно беспомощные люди. Существует ВГИК, который обучает специфических артистов кино, но мне кажется, что это обучение ущербно. Место, где может нормально развиваться актерский вид искусства, – это театр. Поэтому из театра в кино – река артистов. А оттуда – ни ручейка. Из киноинститута практически никто не может работать в театре, это довольно выразительный показатель. Все звезды, все снимающиеся артисты работают в театре. – А в принципе опыт съемок в кино актеру полезен? – Да. Но не нужно переоценивать. Театр – это кузница мастерства, а кино – это всегда потребление мастерства. – Есть ли умение, которым вы жалеете, что не овладели? – Я вообще никаким умением не овладел. Как можно умением овладеть? Это же не кролик, которого можно поймать за задние ноги или за хвост и овладеть! Если кто-то говорит, что он овладел каким-то умением, то он дурак. Я ему плюну в глаза, даже если он признанный гений. Знаете, как говорят: надо идти за человеком, который ищет истину, и бежать от того, кто ее нашел. – 17 ноября будет ваш творческий вечер... – У меня в голове есть безразмерный материал, в основном стихотворения, – от полутора до четырех часов. Я несколько десятилетий исполнял его перед любой аудиторией, по всем континентам, кроме Антарктиды. Это очень интересно – чисто актерские штуки, но мне надоело. Я отказался от этого и больше никогда этим пользоваться не буду. Я что-нибудь расскажу, что-то почитаю. Но это другое, не выступление. Это будет, если угодно, разговор. Не надо ожидать, что вы увидите там что-то такое… Ничего вы не увидите. Пусть придет меньше людей, но те, кого я буду интересовать по-человечески. Надеюсь, такие есть.
Administrator: Константин Райкин. Поздравление М.Эскиной. 2008 год.
Casi: click here Константин Райкин. О самом любимом В Саратове состоялся творческий вечер актера Константина Райкина. Художественный руководитель театра «Сатирикон» рассказал интернет-порталу «Страна Красоты в Саратове», почему он всегда помнит о нашем городе и почему артисту несвойственна скука. Жанр творческих вечеров и моноспектаклей в России сейчас переживает очередное рождение. Благодаря им в череде театральных гастролей и преставления антреприз актер получает возможность встретиться со зрителем тет-а-тет. Для чего? Чтобы представить себя. Как артиста и как человека. Чтобы раскрыться перед своими поклонниками, «обнажить» себя, оставив только один вопрос: «Как ему это удается?». Но решиться на такой «эксперимент» могут только настоящие актеры, не пустые, которым есть что сказать и чем поделиться со своим зрителем. В их числе, безусловно, Константин Райкин. На своем творческом вечере в театре драмы актер поделился самым сокровенным! О вечере-встрече «Это спектакль действительно о самом любимом. Я рассказываю про свою профессию, семью, читаю стихи. Рассказать, что это такое, очень сложно. В свое время я много времени посвятил сольной концертной деятельности. В моей актерской жизни есть страничка, когда я просто выходил на сцену и разговаривал со зрителем, читал стихи, показывал сценки. Сначала, как мог, веселил его, а потом резко переходил на что-то серьезное. В США это называется stand-up comedy. Вскоре я устал и отошел от этого жанра. Но вот совсем недавно понял, что скучаю по тому времени. И решил возродить такие выступления, только с другими балансами. Смешного в моем спектакле теперь гораздо меньше». О профессии «Моя семья, в которой я вырос, и моя профессия никак не взаимосвязаны. Иначе могло получиться так, что я просто возненавидел бы театр! А если так, то точно бы пришлось заняться чем-то другим – парусным спортом, например, или биологией». «Если бы я не мог быть артистом, то, конечно, освоил бы что-то. Конечно, это было бы связано с искусством. Но справлялся бы я с этой профессией хуже, чем играю». О режиссуре и игре актера «Режиссура и профессия актера – совершенно разные для меня вещи. Один раз в жизни я совершил ошибку, которую должен был совершить, чтобы впредь никогда не повторять – сыграть в спектакле, который сам же и поставил. С тех пор я свято храню обещание никогда не смешивать эти профессии. Потому что ты либо следишь за процессом, либо играешь. В противном случае ты лишаешь себя возможности быть и актером, и режиссером». О роли своей мечты «Я считаю, что разговоры о главной роли в жизни актера – это журналистская выдумка. Я вообще не мечтатель, мне нравятся те роли, которые я играю в данный момент. Мне сложно представить человека, который всю жизнь о чем-то мечтает. Если он хочет чего-то, надо пытаться этого добиться. Поэтому я делаю и играю только то, что хочу!» О папе - великом Аркадии Райкине «Меня часто спрашивают, достиг ли кто-нибудь уровня Аркадия Райкина. А я не знаю, что это за уровень такой. Но знаю, что достичь его точно никто не сможет, потому что у каждого актера свой уровень, недостижимый. И сравнивать бессмысленно! Здесь нет никаких общих сантиметров, ампер или килограммов, по которых можно сопоставить два мастерства. Это равносильно тому, чтобы выяснять, кто лучше – Микеланджело, Рафаэль или да Винчи. К тому же, я считаю, что соревнования – это занятие подмастерьев, а мастера соревноваться не должны». О жизни «С возрастом жить скучнее мне точно не становится. У меня нет на это времени. Да и вообще скука - от дьявола. У меня, как и у всех, есть с ним отношения, но они точно не через скуку! Меня масса вещей в жизни еще впечатляет, удивляет, так что скучать мне не приходится!». О любви«В жизни меня очень сильно поддерживает любовь. Но не в том смысле, о котором может подумать большинство людей. Это просто постоянная влюбленность во что-то: в работу, сцену, театр…». О студентах и Саратове «Я очень люблю людей не из Москвы, поэтому москвичей у меня учится мало. А в последнем наборе, можно сказать, и совсем нет». «Поскольку Саратов – это своеобразная кузница актерских кадров, то у меня еще не было такого набора, чтобы в него не попали ваши земляки. Сейчас на моем курсе, например, учится одна из моих самых талантливых студенток – Маша Карпова. Она москвичка, говорит чисто, ни к чему не придерешься. Но я чувствую, что есть в ней некая прекрасная, здоровая провинциальность. Начал расспрашивать – оказалось, она родом из Саратова. Но я этому уже не удивляюсь: художник в «Сатириконе» из Саратова, моя жена училась здесь. Я скорее удивляюсь тому, как я сам оказался не из Саратова (смеется)». Материал подготовила Анастасия Верде
Casi:
Кука: Константин Райкин и Марина Дровосекова click here
Катюша: Дмитрий Львович Быков Дмитрий Быков и все-все-все сборник интервью К Райкину на интервью можно ходить без диктофона. Вы и так все запомните. Он абсолютный актер — из тех, что уже машинально, без усилия, для каждого слова подбирает четкий жест, для любой мысли — маску, гримаску. А маски его запоминаются. Здесь приведены две наши беседы с ним — 2002 и 2010 годов. — «Макбетт» — это предложение Бутусова, а выбор мой. Он предлагал несколько пьес — сам склоняясь, кажется, к брехтовским «Барабанам в ночи»; но я Брехта не полюбил, он тяжеловесен. А «Макбетт» меня сразил сразу: это очень смешная пьеса. То есть, казалось бы — полный ужас, да? Беспросветность абсолютная, власть уродует всех, народ безмолвствует, будто вообще отсутствует; но вот из этого-то тупика возникает вдруг какое-то светлое ощущение. Очень местное, очень наше на самом деле. Ну да, все ужасно… ха-ха-ха! — Вы не самые легкие пьесы выбираете. — Я выбираю то, что меня цепляет. Сказать вам, в чем заключается мой единственный талант? Без всякой скромности: я очень хороший театральный зритель. Можно спорить, какой я там артист и художественный руководитель, но вот зритель я замечательный, послушный, непредубежденный, насмотренный, и если вещь действует на меня — уж будьте уверены, она и на других подействует. Я скучаю, когда режиссер упивается своей тонкостью: люблю тонкость, но не люблю, когда меня все время тычут в нее носом и вопрошают — ну что, понял ты, как это тонко?! Восхищайся! Я не люблю заумствований. Не люблю, когда заигрывают со мной так или иначе. Мне интересно должно быть. Еще мне не нравятся чистая комедия и чистая трагедия. Я верю по-настоящему только в смешанные жанры. Поэтому и «Сатирикон» — театр трагифарса по преимуществу. А выбор репертуара определяется размерами зала. — И какая тут зависимость? — Очень простая: переезжая в Москву, мы согласились вот на такое помещение. Крайне сложное, потому что Марьина Роща, от метро далеко и тысяча мест. Будь у меня зал на сто человек, я бы иначе строил репертуар. Театр должен быть полон, иначе играть невозможно и вообще бессмысленно все. Если зал на сто — в нем должно быть сто три. Вы должны давать зрителю то, что ему необходимо, то, без чего он сегодня задыхается. — Ну, ну, ну! Что же это такое? — Таких вещей две, на мой взгляд. Во-первых, энергия: она нужна всегда, скучать нельзя ни минуты. Во-вторых, зритель хочет стать лучше или хоть почувствовать себя лучше, но это взаимосвязано. Была дурацкая такая советская идея, что искусство должно влиять на жизнь. Ни черта оно не должно никому, оно самоценно, оно — вот, возьмите, подарок; нечто сверх необходимости, сверх всякого возможного применения. Но оно вас делает — на секунду, на час, на то время, пока вы из театра выходите — таким, каким вы задуманы; и от этой встречи с собой вы радуетесь, делаетесь лучше… Это не значит, что надо одни светлые вещи писать, жизнерадостные,— это тоже по-советски. Есть люди, которые видят мир в исключительно мрачном свете. И обладают исключительными способностями в распространении такого взгляда на мир. Ну — хоть Кафка. И я не думаю, что он повышает настроение. Но когда вы видите сильно сделанную вещь — это само по себе способно внушить… пожалуй что и счастье. — Как вы обольщаете критиков? «Сатирикон» только что не облизывают. — Да?! Вам кажется?! Мы столько про себя интересного читаем — как мы на поводу у зрителя, как мы заманиваем богатых, какие мы рожденные ползать… Ну, правда, это не всегда пишется по идеологическим или тем более по эстетическим причинам. Очень часто по гормональным. Но я это говорю без обид, не обращайте внимания. — Неужели нельзя вообще не обращать внимания на ругань? — В принципе можно. Но артисту нужна… не то чтобы завышенная самооценка, но сознание миссии, что ли, вера в исключительность своих занятий (а не свою личную, конечно). Ведь мы почему поставили ростановского «Шантеклера»? Это трудная пьеса, но на нее очень хорошо идут. Там про петуха такого, романтического, который совершенно убежден, что если он не прокукарекает — солнце не взойдет. Это вопль художника о своей насущной необходимости. Если Шантеклера хотят задвинуть на какие-то двадцать пятые роли — не выйдет. Он на птичьем дворе главный. Без него это собрание будущих котлет. — Мне в последнее время кажется, что «Сатирикон» — в известном смысле театр антибуржуазный. — Во-первых, это не театр сатиры, ни в коем случае. Я не люблю понятия «сатира» вообще, мне не нравится бичевать пороки, язвить, колоть, прижигать каленым железом. Сатира обречена быть плоской. Юмор — это уже лучше, это понятие более объемное, в нем есть милосердие, мягкость, хорошо бы грусть. Во-вторых, у нас не агиттеатр. Борьба — совершенно не мое занятие, я не заигрываю с властью, не ставлю себе цели поссориться с ней и не занимаюсь пощипыванием ее под одеялом. И вообще — какая борьба? Вот я часто себе представляю: прилетят марсиане какие-нибудь. Или метеорит ужасный упадет, или мало ли что… Ну ведь все же будут вместе, все сразу забудут копеечные свои разногласия! Это очень помогает иногда — представить марсиан; обязательно попробуйте, когда войдете в полемический запал. Что касается антибуржуазности — она есть, наверное, на уровне формы: если под театром буржуазным понимать спокойный, расчетливый, приятно веселящий после сытного обеда, позволяющий снисходительно посмеяться над комиками… или, наоборот, такой солидно-реалистический, совершенно традиционный… тогда да, мы совсем не буржуазное явление. — А почему у вас перестали запускать перед спектаклем это язвительное предупреждение — «Просьба выключить мобильные телефоны, продемонстрировать свою крутизну вы сможете в антракте»? — Потому что мобильный телефон перестал быть символом крутизны. Он есть почти у каждого. Это во-первых. А во-вторых, их все равно никто не выключал. — Мы встречаемся с вами в момент довольно драматичный — усиленно валят нашего министра культуры. На него появляются печатные доносы, его обвиняют в защите порнографии, «Идущие вместе» на него бочку катят… — Доносов я не читал, о критике в его адрес наслышан и очень бы не хотел, чтобы Швыдкого валили. Как и кого бы то ни было другого, впрочем. Травля — это в любом случае не метод, она заслуженной не бывает. Я никогда не буду близок к власти — просто потому, что любой человек, попавший туда, вдруг начинает говорить на особенном языке. Слова вроде те же самые, а смысл в них вкладывается другой, скоро я уже не могу поддерживать разговор… Но Швыдкого я знаю тысячу лет, когда он никаким министром и близко не был, и с ним я говорить могу. Он человек необозримой эрудиции. Он любит театр. У него прекрасная речь. Это первый министр культуры с такими данными, и это меня вполне устраивает. При этом я вовсе не хочу сказать, будто у государства есть внятная культурная политика. У меня масса претензий к Министерству культуры в частности и к тому, как власть помогает культуре вообще. Она всегда в России делает это на редкость бездарно. У нас думают почему-то, что власть должна либо культуру давить и тиранить, и тогда это называется заботой,— либо совершенно игнорировать, и тогда это называется свободой; между тем называется это уродливыми крайностями и обираловом вдобавок. Сейчас вернулось все советское — мы отдаем папе выручку, а потом просим на все: на мороженое, на скрепки… При этом государство вообще играет без правил — говорю сейчас уже не только о культуре. Происходит секторное включение честности. Допустим, всем сообщили: играем без правил. Все начинают так играть, и вдруг в одном секторе включается государственное око: нечестно! Сектор непредсказуем, сегодня это может быть искусство, а завтра — экономика. Дорогие друзья, давайте все-таки договоримся: что можно? Допустим, вы сами выделяете нескольких людей, которым можно все. Они начинают действовать соответственно, заполнять весь предоставленный объем, и никто их не упрекнет — ведь Им Можно! После чего вдруг выясняется, что им-то ничего и нельзя, и они подвергаются показательному повешению, хорошо еще, что виртуальному. — Скажите: за два года путинского президентства не было случая, чтобы он вас заставил раскаяться в вашей поддержке? Вы ведь тогда, в двухтысячном году, очень хорошо за это дело огребали… тогда как художников, поддерживавших другую сторону, никто и словом не попрекнул. — По большому счету — нет, он меня ни разу по-настоящему не разочаровал. Есть, естественно, всякие пригорки-ручейки, неизбежные сомнения и недовольства — но в целом мне нравится, как он действует. И даже не это, потому что в этом я понимаю до смешного мало, любой ребенок осведомлен лучше меня. Я доверяю только своей интуиции — как зверь. Это касается и выбора репертуара, и моего политического выбора. Расчет — ничто, нюх — все. Я вижу, как этот человек говорит и слушает. Это меня убеждает. Чтобы обмануть меня, профессионального актера, ничего другого не умеющего, разбирающегося только в ремесле,— он должен быть актером классом выше. Актеров такого класса его ведомство не готовило. — Вам случалось общаться с ним лично? — Да, я доверяю в таких вещах только личному общению. Кроме того, он все запоминает. Я попросил его о помощи, и уже на другой день он помог. — Это делалось не в порядке обмена на вашу поддержку — извините, конечно? — Нет, нет. Уже гораздо позже. Да не так много для него и значила моя поддержка, чтобы устраивать торги. — Как вам кажется: если бы ваш отец, основатель театра, увидел сегодняшний «Сатирикон» — он одобрил бы его? — Думаю, что да. Больше того, я в этом уверен. Отец всегда черпал энергию (вдохновение, высокопарно говоря) не в эстраде, а в серьезной музыке, в серьезной живописи… Смотрел все премьеры Товстоногова, дружил с ним, всегда гордился предложением Мейерхольда поработать вместе… Думаю, он был бы рад, что «Сатирикон» стал репертуарным театром с классикой в афише. Эстрада — отличная школа для актера, надо только следить, чтобы доля ее среди твоих занятий была не слишком высока. Я успел от нее порядком устать. При том, что она меня кормила тридцать лет: существовал такой моноспектакль — «Давай, артист!». Я с ним объездил всю Россию, в Новосибирске собирал полный Театр оперы и балета — три тысячи мест; спектакль продолжался два часа, и я работал его пять раз в день. Местная филармония носила меня на руках (и правильно, потому что сам я ходить уже не мог): я закрывал ей значительную часть плана. Это был мой личный рекорд: тридцать пять спектаклей в неделю, и все это время один на сцене, плюс аккомпаниатор, плюс местный рояль, плюс свет. Накануне своего пятидесятилетия я себе твердо сказал: все, больше я на эстраду не выхожу. Пора сузить специализацию. — В «Макбетте» власть уродует всех. Но вы — хозяин театра: это вас сильно испортило? — Гм… Нет, не думаю. То есть мне так кажется. Я вообще считаю, что правильно выбрал себе профессию, потому что с годами улучшился очень сильно. Не подумайте, что я себя хвалю. Просто вы не знаете, с какого низкого уровня я начинал. Если благодаря своей работе ты улучшаешься с годами, значит, ты делаешь то, что надо,— а если наоборот, то и на черта тебе все? Я умею только это, и если меня выгонят из театра или он еще каким-то способом прекратится — мне решительно нечего будет делать. Поэтому я этим театром живу, а не руковожу им; тут дом. Мне раньше казалось: вот выгнать артиста будет трагедией, я никогда не смогу этого. Очень даже могу, потому что когда у тебя выбор — либо ты будешь жестко руководить, либо прогоришь,— решения принимаются гораздо проще. Я выгнал многих. Поэтому у нас хорошая команда. — Как вы пополняете труппу? Где взяли новых звезд — Сиятвинду, Дениса Суханова? — Я веду второй курс в Школе-студии МХАТ, веду с твердым намерением многих взять в театр. Один будет показывать свой дипломный спектакль — «Снегурочку» Островского — на нашей большой сцене. Вообще в этом поколении много исключительно серьезных, работоспособных и талантливых людей. — Поколение действительно очень работоспособное, но не кажется ли вам, что оно просто деньги очень любит? — Во-первых, в этом не было бы ничего худого, ибо любовь к деньгам — по крайней мере, в молодости — это любовь к независимости, чтобы можно было своим делом заниматься. Но если серьезно — кто сейчас идет в театральный ради денег? Кто не знает ситуации? Туда идут очень сильно беременные. — То есть? — То есть им срочно необходимо с кем-то делиться собой. Талант — это же как беременность или как горб. Хочется сбросить. — К вопросу о горбе. После вашего Тодеро-хозяина мне, честно говоря, стало казаться, что вы боитесь старости. Что она вам отвратительна. Ивы выбросили из себя этот ужас, сыграв гнусного старца… — Да ничего подобного, хотя в принципе вы не так уж далеки от истины — чтобы нечто из себя выбросить, это надо сыграть. Возможно, желание перевоплощаться во всяких мерзавцев вроде Мэкки — своего рода страховка от превращения в них. Но стимул играть Тодеро у меня был простой — это не самая известная пьеса Гольдони, но это пьеса гения. Она не вся выдержана на одном уровне, но старикан написан так, что всякий актер возмечтает это сыграть. Особенно когда ставит Стуруа. У нас получилась, в сущности, песня Стуруа на слова Гольдони — он так трактует финал, что старик реабилитируется, любовь его изменила, из пустой бабы (которую написал Гольдони) Стуруа там придумал роковую женщину, саму Любовь, чье обаяние действует даже на этого старого скупца без единой положительной черты. Роберт не может не дать шанса злодею, не пожалеть всех, не устроить пир справедливости в финале. — Вы только что вернулись с гастролей — кажется, пятых за последние три месяца. — Восьмых. — Вы играете, ставите, преподаете. Я вас ловил полгода. Когда вы живете? — Что вкладывается в понятие «жизнь»? — Свободное время. Прогулки. Посиделки с друзьями. — Все перечисленное — безделье, а не жизнь; жизнь происходит в театре, где находится и семья. Друзей у меня нет. — Как? — Очень просто, мне это не нужно, я не могу себе этого сейчас позволить. У меня был близкий друг Леонид Трушкин, настоящая мужская дружба — совместная работа, обсуждения замыслов, ежедневное общение. Потом это без всякой ссоры превратилось в доброе приятельство. Когда ты не все можешь сказать человеку в глаза — это уже не дружба, а я не знаю, кому я сейчас могу все сказать, да и нужно ли мне это. Может быть, это возраст, может быть, все люди сейчас занимаются слишком разными вещами и слишком по-разному живут… Понятие среды и тесного дружеского круга — это тоже осталось там, в советских временах, когда все у всех было почти одинаково. Отдых мне тоже не нужен, потому что нет отдыха, кроме смены занятий,— играя, я отдыхаю от режиссуры, а когда ставлю, отдыхаю от игры. Экономикой мне, по счастью, заниматься почти не приходится — есть люди в театре, понимающие это лучше меня. — Что вы собираетесь сейчас ставить? — «Доходное место» Островского. — Можно подумать, что современной драматургии не существует. — Российской? Существует. Но мне как-то Шекспир больше нравится. Ростан, Мольер… Островского даже осовременивать не надо — все как сейчас написано, перечитываю и глазам не верю. А с осени 2003 года Володя Машков начинает у нас репетировать «Собачье сердце» — с Юрским в роли Преображенского. — И с вами в роли Шарикова? — (смеется) Да. — Почему так поздно? У вас что, до будущей осени все расписано? — У нас все расписано по дням на два года вперед. И Машков хотел это делать даже в более отдаленной перспективе — но увидев, как он в этом кабинете бегал по стенам, рассказывая мне всю будущую постановку, я понял, что надолго ее откладывать он не станет. Это у него слишком горит. — Вам не обидно, что он сейчас в Голливуде? — Да почему же обидно, Машков такой человек, что все равно не успокоится, пока не покорит мир. Ему нужен «Оскар» или «Пальмовая ветвь», причем за режиссуру. Невозможно сомневаться, что все это у него будет,— его мотора, таланта и честолюбия хватило бы на десять Америк. Америка понятия не имеет, что такое русский актер. Там думают, он годится только на роли злодеев; сейчас он им показал, на что способен. Мне обидно только за то, что актер такого класса играет в кино. Я видел его в «Матросской тишине» у Табакова, и по-моему, это была великая работа. Просто — великая. Кажется, он будет сейчас снимать фильм — как раз по «Матросской». — И вы, и Машков ведете жизнь чрезвычайно бурную и работаете без передышки, а выглядите совершенными огурцами. Что, искусство консервирует? — Оно не консервирует, но, конечно, способствует молодости. А впрочем, это касается любой деятельности, приносящей наслаждение и избавляющей от злобы. Посмотрите на Фоменко: я ни одного спектакля у него не пропускаю. Ему семьдесят лет, он болел много. Но какой гусар и какой огонь! Кто даст ему его годы? Или Гинкас. Мне очень интересно то, что они с Яновской делают. Порой все во мне сопротивляется Гинкасу, он вот так меня крутит — но в конце концов всегда побеждает. Вообще, когда играешь в театре, нельзя раздражаться. Стоит тебе озлиться — на зал, на партнера,— все. Обаяние твое мигом становится отрицательным, и тебя начинают ненавидеть с той же силой, с какой только что любили. Какой я был, боже, какой я был! Как я орал, срывался, иногда даже на сцене — вспомнить стыдно. — Есть у вас любимый актер? — Смоктуновский, Борисов, Евстигнеев, Калягин. — Вы упомянули, что семья в театре,— и жена действительно работает вместе с вами. Это вам не мешает? Потому что режиссура невозможна ведь без увлечений, и преподавание, вероятно, тоже… — Ну а что дурного в увлечениях? Чтобы актер увлек зал, он сам должен увлечься, естественная вещь. Да, было. В конце концов, у меня сейчас третий брак — пусть каждая из жен относит сказанное на счет другой. Очень редко такие увлечения перерастают во что-то более серьезное. Было время, когда моя нынешняя жена уходила из театра, делая сольную карьеру; теперь вернулась. Значит, ей тут нравится. Ну, и мне нравится, что она тут. Что касается студенток — среди театральных педагогов на этот счет нет единого мнения. Между прочим, моя первая жена — брак этот длился четыре года — была моей студенткой, еще в табаковской студии. Так вот, один маститый педагог веско сказал при мне однажды: «Со студентками — можно». Ему стали возражать: «Но…» — «Без всяких «но». Со студентками — можно». Это не значит, что я разделяю его взгляды: видимо, он считал, что это оптимальная форма обучения. Но не единственная и, главное, не универсальная. — Вы — за энергичный театр, вы сами говорите, что зрителю сегодня нужна энергия. Но вам не кажется, что причина этого — в полной аморфности общества, в отсутствии сюжета? Какая-то пауза во всем… — Я этого не наблюдаю. И не потому, что живу в башне из слоновой кости. Просто по театру все отлично видно. Это же срез страны. Чтобы увидеть и понять страну, вовсе не обязательно ездить на целину или в Сибирь. Это тоже советская лажа. Пастернак говорил: все, что надо, я увижу из окна дачи. Так что я живу здесь, в театре. И иногда мне кажется, что если мир рухнет — я узнаю об этом последним, а может, попросту не замечу. Так и буду играть. — Вот вы поставили сейчас Островского — «Не было ни гроша, да вдруг алтын», под названием «Деньги» и в современном антураже. Нет ли у вас чувства, что вся литература позапрошлого, да и прошлого века куда-то отъехала, молчит, не отвечает современному человеку? Что это тысячелетие вообще кончилось и началось что-то совсем новое? — Нет, конечно, и быть не может. Куда оно все денется? Что, новый человек народился, без прежних низостей и прежних порывов? Что касается Островского — это самый актуальный драматург вообще, не говоря о том, что я, произнося его текст, испытываю физическое наслаждение. Понимаете — сочинителей пьес было много, в том числе экстракласса. Гениальный Чехов, скажем, зашел в театр, пробыл там некоторое время и написал несколько шедевров. Но драматург — это человек, знающий театр, чувствующий его, живущий в нем, и таких в мировой истории очень мало; первый ряд — Шекспир (кто бы он там ни был на самом деле, прямую причастность к театру имитировать невозможно). Мольер, сам актер и режиссер. Гольдони. Брехт, который почти всегда умнее собственной морали. И Островский. В России — только он. Никто не умел делать речь — живее, роль — мяснее; никто больше в России не умеет сделать так, чтобы зритель от естественного и вместе с тем внезапного сценического поворота открыл рот и так застыл на некоторое время. — Ну, это же вещь довольно грубая, согласитесь… — Грубая, ага, только не умеет никто почему-то. А Островский умеет, потому что он же сказочник по природе своей. Не просто потому, что сочинил несколько классных сказок («Снегурочку» в «Сатириконе» мы даже ставили), а потому, что у него, в общем, сказочные, моральные представления о мире. Добро должно вознаграждаться. Хороший человек должен жить долго. А оно все наоборот! И театральным — и вечно живым — делает его вот это собственное непроходящее удивление перед реальностью: хорошему — плохо! Бесчестному — отлично! И Островский разводит перед этим руками: ну почему?! А потому, что общечеловеческая правда — и это как раз делает Островского актуальным до буквальности — погребена под правдами корпоративными, отдельными. Кто сказал, что брать взятки нехорошо? Нет, ты бери, но — задело! Не позорь сословие! Или Кукушкина там говорит: как не брать? Если они не будут брать, за кого дочерей отдавать? Правда? Да. Логично? Безусловно. И эти логики победили одну, общую, и про это Островский. Поэтому когда у него в «Не всё коту масленица» вдруг бедные, но хорошие люди отказываются от прямой выгоды, потому что не хотят кабалы,— это вызывает у зрителя восторг, потому что автор сам не ожидал: смотри ты! Это, кстати, очень американская драматургия, голливудская даже. В Штатах, когда мы показывали «Масленицу» — она у нас идет сейчас в постановке Аллы Покровской и Сергея Шенталинского,— ажиотаж в зале был, как на рок-концерте, при том, что половина текста от них ускользала, конечно. Переводил молодой человек по фамилии Байрон, который у нас сейчас играет, стажируется. И тем не менее. Боже, как я там наслаждаюсь — у меня Ахов, любимая роль! — Но какой же вы Ахов?! — Это вы не видели. Увидите — другого, может, и не захотите. — Но он старый! — А мне сколько будет? — Но он толстый! — И я толстый. — Ладно, хоть при мне постыдитесь. — Островский, понимаете, берет не той актуальностью, которой аплодируют в зале после монологов Вышневского или реплик вроде «Хорошо, у кого много награблено». Островский берет удивлением перед тем, что в мире всё не так — а выходит все равно правильно. — Почему вы в последнее время наиграли столько отрицательных ролей? В «Косметике врага» с Козаком, царствие ему небесное, вы вообще что-то вроде дьявола. До этого — Ричард. До этого — Тодеро. До этого — Мэкки-Нож. — Ну, Тодеро все-таки не совсем… но вообще — говорил и повторю: полезно играть отрицательные роли. Выбросил из себя все это, выпустил мистера Хайда — пошел жить дальше, по-человечески. Я это понял на «Записках из подполья». Был такой спектакль — «И пойду, и пойду». Ровно 33 года назад. — Даже я помню, сколько было шуму. Но в девять лет мудрено мне было туда попасть. — Вам и не надо было в девять. Но сейчас — сходите. — А он что, уцелел? — Мы его возобновляем. В будущем сезоне. Я вообще чрезвычайно люблю риск, причем сопряженный с ужасом, когда ужас достигает таких высот, что переходит уже в азарт. Тот спектакль игрался в «Современнике» на пятом этаже — понятия «малая сцена» не было,— в крошечном помещении, сидя в углу. Теперь я это хочу делать на большой сцене. Как — понятия не имею. — Да удержите вы эту сцену, не первый моноспектакль… — И всегда с ужасом. Я понимаю, что удержу его, показывая, допустим, зверей. Но Достоевским? Идея появилась странным образом — издали курс лекций Одена о Шекспире. Читаю про Яго. Совершенно справедливое замечание о том, что Яго ни разу не врет. — Как? — А вот так, перечитайте пьесу. Я же говорю, человек понимал в театре. Яго на протяжении пьесы не произносит ни слова прямой лжи. Он подталкивает Отелло к худшим подозрениям. Смотрит на вещи под неприличным, не принятым углом. Но не врет, его не припрешь! И для доказательства этой мысли Оден цитирует Достоевского — и тут я понимаю, что знаю этот монолог наизусть. Это из «Подполья». А я человек спонтанных решений — снимаю трубку и говорю Фокину: Валера, а давай сыграем «Записки из подполья». Тогда мы это делали с Леной Кореневой, а теперь он предложил мне одному за всех. Это наша с ним восемнадцатая работа. Восемнадцатая, страшно сказать! — Но как вы — с вполне положительным обаянием — взялись за этого мрачнейшего типа? — Вы ничего обо мне не знаете. А Достоевский знал обо мне все, это обнаружилось почти мистически. Было так: я сломал ногу на репетиции в «Современнике». Лежал, рядом костыли, читал. «Записки из подполья» была самая запретная в советском литературоведении вещь, страшней «Бесов», потому что ее изругал Горький и превратил подпольного человека в символ всего отвратительного. Издавалась считаные разы и с убийственными комментариями. Я стал читать эту вещь и на второй странице обнаружил, что автор знает обо мне то, чего я никогда и никому не говорил. Тут пошла игра, довольно дьявольская. Я подумал: ага, но если он знает еще и это… Переворачиваю страницу. Он знает и это. Ладно, думаю я, но ЭТОГО он не может знать, я сам ЭТОГО знать не хочу… Знает! Дойдя до второй части — «По поводу мокрого снега», начинающейся словами «В то время мне было всего двадцать четыре года»,— я швырнул эту книгу в стену. Потому что в то время мне было двадцать четыре года. Отчетливо помню, как костылем потом подгребал ее обратно. Инсценировку нам сделал Юрий Карякин, точней, он активно нас консультировал. После этого спектакля на меня перестала давить фамилия — не совсем, конечно, но я понял, что в принципе нечто могу. Тогда же у меня появилась мысль уйти из «Современника»: Достоевский вообще вас проявляет, вытаскивает неоформленные намерения — чаще всего очень болезненная процедура. Да и что мне было там играть после него-то? — Почему ваш театр, находящийся, в общем, не в центре, стабильно заполняется? — Что вы, вот метро к нам провели… Серьезно говоря — он потому, наверное, заполняется, что зритель рассчитывает здесь найти честную домашнюю кухню на традиционном сливочном масле. Изысков, то есть кузнечиков, жаренных в желчи бешеной обезьяны, ему здесь не предложат. Все очень традиционно, но честно. — Традиционно? А Юрий Бутусов с Ионеско, и не только… — А что Бутусов? Бутусов классический, традиционный режиссер, очень начитанный, воспитанный Петербургом и сентиментальный в лучшем смысле — человек с глубоким внутренним содержанием. Дима, пропадай моя репутация, скажу ужасную вещь: я не люблю авангардное искусство. Я не люблю так называемое концептуальное искусство. Я не люблю абстракционизма. Я терпеть не могу в стихах рифму «палка-селедка» и выдачу этого за настоящую поэзию. Я не люблю и не понимаю главный молодежный глянцевый журнал об искусстве, который вам назову, а вы не называйте; я не понимаю, как там пишут о театре и почему там восхищаются только полными, безоговорочными провалами, когда весь зал, буквально весь, встал и ушел!— а у них это эталон. Мне все это враждебно на каком-то самом базовом уровне, потому что все это вещи антихристианские. Все это эстетство занимается только тем, что страстно, самозабвенно, слюняво целует дьявола в зад. Они все убеждены, что жизнь — дерьмо, но почему-то при этом не стреляются, а, напротив, этим кокетничают. Из этого каким-то странным образом выводится мое представление о главном грехе: я его сейчас попробую сформулировать. Главный грех, главный соблазн вообще — это делать что-либо только ради того, чтобы повышать самооценку. Работать только на свое мнение о себе. И в этом смысле мне повезло, потому что я — актер и завишу от мнения чужого. — Действительно зависите? — Очень завишу, вы не поверите как. А настоящее зло совершается ради самооценки; вот все, что делается ради нее, и есть дьявол. Он там прячется, в этой щели. — Чем вы удерживаете коллектив — не деньгами же? — О, если б я мог удержать его — плюс ко всему — и деньгами! Я бы страстно этого хотел, но таких денег нет. И сомневаюсь, кстати, что это можно — одной зарплатой… Театр — это ведь такое дело: его все время надо взбивать со всех сторон, как подушку. Отвернулся — разладилось все. Но это в моей природе, я никогда бы не мог быть только актером, я страстно смотрю в какую-то точку — и смотрю в самом деле так убежденно, что и труппа начинает верить, будто там что-то есть. А кстати, оно и правда есть. — С каким чувством вы вспоминаете Советский Союз и все советское? — Да ну. Никакой ностальгии. Зоопарк. В СССР было столько идиотизма, что все хорошее этим совершенно обесценивалось и в конце концов поглотилось. Но в СССР, по крайней мере, у людей был смысл: либо в этом участвовать, либо этому противостоять. Сейчас этот смысл надо придумывать себе самостоятельно, да. Мне хорошо, у меня он есть. Найдите себе дело и живите им — и будете человеком без всякого СССР.
Катюша: — Как вы себя держите в такой форме? — А что особенного? Преподаю я. Это знаете как держит? — Знаю. — Потом, я играю пятнадцать спектаклей в месяц. Отец до последнего года жизни играл двадцать. А у него, между прочим, был порок сердца. У меня нет. Я не болею — кроме как по мелочи,— просто потому, что не могу себе этого позволить. Да что я! На Табакова посмотрите. В этом году 75. МХТ тащит, еще детей при этом заводит. — Он с годами улучшается, по-моему. — Во всяком случае, раньше мне иногда казалось, что на сцену вместо Табакова вышел штамп, а сам Олег Павлович пошел за сцену решать хозяйственные дела. Или книжку читать, допустим. Сейчас не кажется, да. — Но вы, может, здоровый образ жизни ведете? — Раньше много курил, потом в какой-то момент почувствовал, что мне это мешает, и с облегчением бросил. — А пить? — Расслабиться с рюмкой после спектакля — да, но в театре — никогда. Этому стоит начаться, как все полетит к чертям. Если от человека в театре пахнет, ему сразу говорят, что в его услугах театр больше не нуждается. — Вы сами говорите? — Почему сам? Самому это очень трудно сказать. Директора посылаю. 2010 год Дмитрий Быков
Administrator: Фотограф Дмитрий Мороз. Рабочий снимок. Маленькие трагедии Пушкина. РАЙКИН. Фотография в полноформатном режиме - здесь.
Casi: click here Звёздный бульвар № 9(62) / 2005 Май / НАШИ СОСЕДИ Константин Райкин и его любимые Я здороваюсь с Константином Райкиным и первое, что замечаю в его кабинете, это огромный аквариум с экзотическими рыбками. Рядом два живописных кресла-трона, вырубленные из дерева. — А вы зайдите за них, увидите почти сказочные физиономии, уже не рукотворные, а сочиненные природой. Эти кресла когда-то подарили моему папе. (Не Берендей ли расщедрился — спрашиваю саму себя.) У стены — гримерный столик. К книжной полке прислонен контрабас — участник знаменитого сатириконовского спектакля. На стуле алеет массивный футляр с «Золотой маской» (недавно работа Константина Райкина в спектакле «Ричард III» была отмечена этой престижной театральной премией как лучшая мужская роль). И, наконец, вижу знаменитую коллекцию парфюма (а это целых три шкафа). — Я не коллекционирую духи, а активно ими пользуюсь, — поясняет Константин Аркадьевич. — Профессия-то потная, а один и тот же парфюм быстро надоедает. Вот и собралось, наверное, уже штук триста флаконов. У худрука «Сатирикона» уставший вид. Он тихо спрашивает: «Мы сможем уложиться в полчаса? Я с десяти до трех репетировал, а вечером спектакль. Надо отдохнуть». Шекспир без слов — Буду стараться. Начнем разговор с вашей недавней поездки в Америку. По каким делам туда летали? — А я второй раз возил свой спектакль «Контрабас». — Что за зритель? Наши в основном? — Да, наша публика. Это же очень текстовой спектакль. Хотя я возил его в Финляндию, Германию, где в зале сидел не русскоязычный зритель. И я работал с бегущей строкой. — Интересно. Я думала, что только в опере ею пользуются... — Нет, в театре тоже. Но этот синхронный перевод не очень удобен. Бывает, на ухо вешают наушник. Я-то когда смотрю какой-нибудь иноязычный спектакль, и если он хороший, то просто снимаю наушник. Потому что магия театра не в конкретике слов заключается. Это, может быть, я так смотрю. Не знаю. Я все время думаю, как сделать спектакль без слов или на тарабарском языке. У меня просто руки до этого не доходят. Но как-нибудь обязательно это сделаю. Взять текст какого-нибудь великого автора и переложить его на тарабарский язык. Если правильно играть, то зрителям будет все понятно. В хороших спектаклях слова имеют не очень большое значение. — И чей текст вы могли бы препарировать? — Так можно играть Шекспира, Мольера, Гольдони. Шекспира же танцуют в балете. Понятно, что это преломленный Шекспир. Мне кажется, что какие-то ясные великие пьесы или какие-то четко выстроенные сюжеты, даже если они не известны публике, понятны без слов. — Для вас эта «Маска» уже третья. Вы до сих пор нуждаетесь в похвале? — Для меня это имеет особое значение, потому что я человек в себе не уверенный. И это нормально для того, кто занимается искусством. Я вот недавно посмотрел замечательную актерскую работу Никиты Михалкова в «Статском советнике». С экрана он производит впечатление очень уверенного в себе человека. Но я то знаю, что в нем очень сложный механизм работает. Совсем не такой цельный. Эта некоторая раздвоенность, надтреснутость часто встречаются у людей искусства. Они, как правило, находятся в сложных отношениях с самими собой. Поэтому подобные награды укрепляют веру в себя. Я нуждаюсь в таких подтверждениях своей состоятельности. С одной стороны, я отношусь к наградам с некоторой иронией. Ну, просто потому, что это очень условно. Лучший артист года. Это смешно. Среди мастеров не может быть такого прямого соревнования. С другой стороны, приятно, что тебя учитывают, что ты попадаешь в номинации, что твоя работа оказывается явлением, которое замечают. Ведь актерская профессия сиюминутна. Это скульптор понимает, что его могут оценить за пределами его жизни. Это никого особенно не радует, когда тебя при жизни не понимают. Но все-таки писатель может рассчитывать на понимание последующих поколений. А театральный артист — нет. Я сейчас про кино не говорю. Я в кино практически не снимаюсь. В театре происходит моя главная жизнь, и практически единственная. В театре тебя либо сейчас поймут, либо уже никогда. «Я не злодей — так совпало» — Синьор Тодеро, Ричард III, Текстор Тексель… Кто будет следующий злодей в вашем исполнении? — Честно говоря, это случайно совпало. Три раза подряд — отрицательные герои. Хотя я так не разделяю роли. Хорошая роль, ее классность не зависит от моральных качеств персонажа, которого ты играешь. Интересный этот человек, которого ты играешь, или нет. Вот главный критерий. Ричард III, как и Синьор Тодеро,— эти роли подарок для любого артиста. Надо быть идиотом, чтобы от них отказаться. Вообще, это очень условно — хороший человек или плохой, злодей. Важно, как написана роль, что можно благодаря этой роли понять про жизнь. — Вы сейчас репетируете новый спектакль — «Смешные деньги» Рэя Куни. Кажется, это совсем не ваш автор… — Мне давно его пьесы попадались. И у меня какой-то тормоз работал по поводу него. Он, конечно, большой мастер, но я не очень люблю такой жанр — чистой комедии, комедии положений. Она плоская, как фанера. — Почему же все-таки ставите? — Эта пьеса мне показалась наиболее удачной. В репертуаре с семью названиями на большой сцене должен быть один очень смешной спектакль. У нас шли «Кьоджинские перепалки» Гольдони, на которых зритель много смеялся. Гольдони — гениальный драматург. Куни — драматург не гениальный, но большущий мастер каскадной комедии положений. При наличии хороших артистов (а в спектакле заняты актеры, которых я очень люблю) может получиться спектакль, где зритель будет умирать от смеха. — И когда он выйдет? — Мы откроем им следующий сезон. А вообще должны его сделать к отпуску — к концу июля. — Я искренне обрадовалась, когда увидела среди занятых в этом спектакле актеров Елену Бутенко, вашу жену. У нее давно не было новых ролей. — Лена много играла в нашем театре, была востребованной актрисой. Но она человек разносторонний, ищущий. На несколько лет она уходила из театра. Занималась эстрадой, пением. Училась всерьез вокалу у Миры Львовны Коробковой, лучшего в стране специалиста по джазовому пению. А это очень опасно — дать театру обойтись без себя. Ты выпадаешь за борт, и этот пароход уходит далеко, и ты его потом не можешь догнать. И даже когда ты формально опять на борту, то очень трудно возвращаешь себе то положение, ту нишу, которую ты раньше занимал. Театр ведь такой живучий. Он сразу эту рану, которая появилась поначалу с твоим уходом, быстро зализывает, образовавшаяся пустота заполняется. И когда ты снова появляешься, а без тебя уже могут. — Можно говорить, что Елене удалось догнать сатириконовский корабль… — Конечно. Кроме того, она еще преподает в Школе-студии МХАТ мастерство актера, в том числе и у меня на курсе, ставит отрывки из спектакля. — У вас спектакли живут два-три года. Им не нужно времени, чтобы «настояться», как вину? — Нет. Обычно спектакль у нас живет четыре-пять лет. И это совершенно правильный срок. Я снимаю спектакль, когда в репертуаре появляется восьмая постановка. У меня всегда семь названий. Это значит, каждый спектакль идет в среднем четыре раза в месяц. При таком темпе спектакли держатся в форме. Если их становится больше, они начинают толкать друг друга. Уже редко идут, а значит разрушаются. Я мало верю в музейные спектакли. Не понимаю, как может спектакль идти 20 лет. Как возможно, так долго бороться за качество. Папа всегда играл в год один спектакль, а потом с ним прощался, и на следующий год была уже новая постановка. Таланты и характеры — В «Сатириконе» стала идти одна за другой русская классика — Островский, Пушкин, Лермонтов. Какой следующий автор? — Думаю, что Гоголь — «Ревизор». Я сейчас веду активные переговоры с режиссером Юрой Бутусовым, который у нас уже сделал «Ричарда III», «Макбетта». — Вы себя видите в «Ревизоре»? — Да. В такой неожиданной роли, не в той, которая приходит в голову сначала. Мне любопытно, чтобы Гриша Сиятвинда, наш темнокожий артист, сыграл Хлестакова, а я — Городничего. Это абсолютно Гришина роль. И для меня это была бы интересная работа. — Ходят легенды про то, как вы заполучали в свой театр звезд режиссуры — Фоменко, Стуруа. За кем сегодня охотитесь? — Юру Бутусова особенно агитировать за нас не надо, он с нами любит работать. А каких-то новых звезд я чего-то не вижу, за которыми мне сейчас хотелось уж так гоняться. Есть талантливые режиссеры, за которыми я наблюдаю, но я не очень тороплюсь их приглашать, потому что не уверен, что они смогут работать на нашей большой сцене. Так, как мне надо в Марьиной Роще. Поставить спектакль в пешеходной зоне Камергерского переулка — это одно. Там можно посмотреть что-то и не слишком удачное и не сильно испортить себе этим настроение. Потому что вообще место хорошее, в кафе можно зайти, погулять. А у нас надо простоять в «пробке» на Сущевском валу, проклиная все, опаздывать на спектакль, приехать в это мало красивое место... И при этом еще плохой спектакль увидеть?! Да зритель нас просто проклянет. Я должен отблагодарить людей, за то, что они сюда добрались. Они ведь у меня путешественники. Их надо обласкать гораздо более внятно, чем-то энергичным. — В этом сезоне театр пополнился целым курсом ваших студентов, а это около 20 человек? Слышала, что их довольно настороженно и ревниво восприняли в труппе. — Почему ревниво. Хорошо восприняли. Конечно, это напрягает труппу. Мне пришлось предложить кое-кому уйти. Это нелегко делать. Но я стараюсь по-человечески расставаться. Сейчас такая жизнь сложная, что театр не может позволить себе роскошь платить зарплату тем, кто практически не работает. — Это в основном возрастные актеры? — Не обязательно. Я и с несколькими молодыми расстался через год-два, после того, как они здесь поработали. А были и более болезненные варианты, когда приходилось предлагать уйти тем, кто 15 лет в этом театре отслужил. И я не уверен, что это конец. Я и с курса своего во время учебы многих студентов повыгонял. — За профнепригодность? — Нет, профнепригодных среди них не было. Я очень скрупулезно отбирал. Просто бывает, что человек талантлив, но не годится для работы в театре. У него нет характера. Это как в спорте. Для того чтобы стать чемпионом мира по прыжкам в длину, недостаточно иметь очень прыгучие ноги. Надо быть целеустремленным, волевым. Многое в себе преодолеть. Это ежедневный многолетний труд, очень нацеленный. Тогда ты можешь стать чемпионом. Также и в актерском мире. Я очень много знаю таких насмешек природы, когда есть талант, но нет характера. А в театре надо постоянно бороться, это место боевое. Где пропадает Полина — И в такую тяжелую профессию вы отпустили свою дочь Полину. Она сейчас оканчивает, кажется, второй курс Щукинского. — Что значит — отпустил? Кто имеет право отпускать ее или не отпускать? Это уже не моя пьеса. Я тут на правах вялого совещательного голоса. Меня могут спросить, что я по этому поводу думаю, но моим мнением могут и пренебречь. И это совершенно нормально. Я ее и не видел ни разу на сцене и долго еще не увижу. И не хочу ее вообще напрягать своим присутствием. — Как когда-то не хотели, чтобы ваш отец приходил к вам на первые спектакли. — Да, я его долго не пускал. — Какие-то другие варианты будущей профессии у Полины были? — Нет. Она лет с одиннадцати решила, что будет артисткой. — А о каком театре она мечтает? — Я с ней об этом не говорил. Знаю, что «Сатирикон» для нее родной театр. Она привыкла к этим ритмам, к этой плотности. Ей, конечно, трудно другое принять. Но сейчас что-то определенное говорить пока рано. Я еще не знаю, как отнесусь к ней как к актрисе. Вполне возможно, что ее выбор вообще покажется мне ошибкой. — Вы рассказывали, как вам тяжело было со столь громкой фамилией в юности. А как Полине? — Да так же. Все повторяется. Поэтому я не лезу в ее учебу. Она была отдельно от меня и когда поступала. Меня в это дело не пускали, и правильно. Знаю, что она во все театральные институты пробовалась. Очень хотела в Школу-студию МХАТа и срезалась там. А в три других — поступила. Выбрала Щуку. И с утра до ночи она там пропадает, по уши в работе. Ну и хорошо. Путин — человек загадочный — Кстати, а почему вы не снимаетесь в кино? Не любите? — Сказать, что не люблю, тоже неправильно. У меня были удачные встречи с хорошими режиссерами. Но как можно сравнивать всерьез работу актера в театре и в кино. Это до такой степени разные масштабы затрат и кайфа. Театр — это актерский вид искусства. Актер здесь — главное действующее лицо. А кино все-таки технический вид искусства. Такое искусство обмана. В театре за три часа ты проживаешь человеческую судьбу целиком на глазах у тысячного зала. А в кино играешь по сантиметрику, сняли и забыли. — Но вам сегодня делают кинопредложения? — Я всех уже отучил от этого, потому что всегда отказываю. И ко мне уже редко суются. Но я от этого не страдаю. Я сам эти пути отрезал. У меня просто нет времени и желания этим заниматься. Я ведь не просто артист. Я еще худрук, преподаю, когда мне оторваться-то. — Вы еще и в президентском совете по культуре. То есть, довольно часто встречаетесь с Путиным. — Реже, чем мне бы хотелось. Хотя он бывал в нашем театре. Мы с ним несколько раз очень подробно и всерьез разговаривали о театре, о жизни. — Ходит история, что Путин познакомился со своей женой на концерте вашего отца? — Да, говорят. Я его как-то об этом спросил, и он не стал отрицать. — У вас цепкое актерское зрение. Каким вам Владимир Владимирович показался? — Он мне интересен. Загадочный человек. Я не могу сказать, что понимаю те механизмы и мотивы, по которым он существует. Но знаю наверняка, что он человек чрезвычайно способный, образованный, хваткий, точно выражающий свои мысли. Легкий в общении. Может быть, это профессиональные качества. Если он лицедействует, то на очень высоком уровне. — О его образованности вы по чему судите? — В президентский совет входят (я сейчас не про себя говорю) люди высокообразованные. И он соответствует их уровню. К примеру, академик Пиотровский начинает какую-то цитату, а он ее заканчивает. Или отвечает другой цитатой. Согласитесь, что никто из наших государственных лидеров в советском прошлом не разговаривал так правильно на русском языке. Но то, что он остается для меня загадочным, это тоже, наверное, входит в тот образ, который он сознательно создает. Власть должна быть в какой-то степени непознаваема. В этом тоже часть ее силы. Блиц — Кошка или собака? — Ну, все-таки собака. — Чай или кофе? — У меня это связано со здоровьем, поэтому — когда как. Больше чай. — Достоевский или Толстой? — Не могу сделать выбор. И того, и другого очень люблю. Едва ли не больше всех остальных. — Любимый цвет? — Черный. — Любимая одежда? — Ну, вот как я сейчас. Джинсы, куртка. — Любимая еда? — Картошка с луком, с постным маслом, с селедкой. Пельмени. — Какой алкоголь предпочтительнее? — Водка, наверное. Но иногда граппа. Иногда красные вина, хорошие. Иногда виски бурбон. А когда и пиво. — Любимое время года? — Нет такого. Мне нравится любое время года. Автор: Елена Алексеева
Катюша:
бельчонок: click here
Александра: По ссылке можно посмотреть фильм Командир счастливой «Щуки» — советский художественный фильм 1972 года. Героико-приключенческая картина о моряках-подводниках Северного флота во время Второй мировой войны. Краткое содержание В 1942 году, когда немцы готовились к захвату Мурманска, советское командование решило активизировать деятельность Северного флота. Экипаж подводной лодки «Щ-721» выполняет задачу по уничтожению вражеского транспорта с солдатами и боеприпасами. В ходе выполнения боевой задачи на борт лодки пришлось принять эвакуированный экипаж другой советской подводной лодки. Фашисты ведут на подлодку долгую охоту. В конце концов она оказывается в почти безвыходной ситуации — на дне и почти без кислорода. Командиру Алексею Строгову удаётся спасти лодку и экипаж, заплатив за это своей жизнью… В ролях Пётр Вельяминов — Алексей Петрович Строгов Донатас Банионис — Виктор Шеркнис (озвучание Александр Демьяненко) Елена Добронравова — Светлана Ивановна Веденина Владимир Иванов — Голик Михаил Волков — Валерий Рудаков Владимир Кашпур — боцман Носов Светлана Суховей — Оксана Евгений Евстигнеев — Степан Лукич Константин Райкин — кок Булкин Станислав Бородокин — Сергей Шухов
Casi: click here
полная версия страницы