Форум » Архив форума » КОРОЛЬ ЛИР. Часть 4. » Ответить
КОРОЛЬ ЛИР. Часть 4.
Administrator: Король Лир. Материалы на сайте Материалы на форуме: КОРОЛЬ ЛИР. Часть 1 КОРОЛЬ ЛИР. Часть 2. КОРОЛЬ ЛИР. Часть 3.
Божена: Я продолжаю "мучить" уважаемое собрание своими изысканиями по спектаклю "Король Лир". Семейство Глостеров. Чтобы со мной не случалось в жизни, я всегда пытаюсь для себя с максимальной ясностью ответить на три вопроса: за что? почему? для чего? Такие вот философские вопросы, и я на них хочу «поотвечать» …вместе с Глостерами. В чем они, все трое, правы и виноваты. Итак, жил-был в британском королевстве граф Глостер. Жил – не тужил, Служил своему королю, был благороден и честен. Ничего и никого не боялся. Имел сына, законного наследника Эдгара. Ну… и еще одного приблудного, от красавицы – любовницы. Нет, любил сыновей обоих одинаково! Правда, одному чаще доставались отцовские скучные нотации – но и отцовские ласки, а другому все больше тычки и оплеухи… Один жил при отце, а другой был девять лет в отъезде и «скоро опять уедет». ..Просто потому, что один был законный, а второй «подлый». В общем, все как у людей! И дальше бы так продолжалось, если бы… не затмения. Но затмения случились - в природе, в душах, в умах – и все перевернулось. Король, господин и повелитель, вдруг перестал таковым быть, под влиянием минуты отрекся от венца и восстал против собственной горячо любимой дочери. В государстве появились новые хозяйки. А в семье самого благородного графа Глостера его же собственный сын восстал против него… «Удивительно!» «Мятежа» в собственном доме со стороны сына граф Глостер не ожидал. Он детей любил, воспитывал; он человек военный, жесткий; никаких ослушаний не допускающий. (Хотя при этом и очень чуткий и чувствительный!) Он знает, у кого какие обязанности и какое место в жизни. Он сам никогда не нарушал субординации – и никому этого не позволит. А тем более в своем доме, где глава, хозяин и господин - ОН. Разве он в чем-то делал в своей жизни ошибки, разве он в чем-то не прав? Он не может быть не правым! И конечно, граф Глостер абсолютно правильно воспитывал своих детей. А между тем, как-то даже и не заметил, что сыновья выросли и - по крайней мере, один из них – решили, что отцу пора, как и королю Лиру, «на пенсию», а может, даже и в могилу. Но Глостер при всей своей жесткости и прямоте, человек, очень доверчивый. Да и как не доверять, кому – сыну? Да еще и когда тот на брата не наговаривает, а пытается оправдать, хотя налицо доказательство сыновнего преступления. А оказывается, и затмение только в том и виновато, что вы не смогли отличить истину от лжи, граф. Вы смотритесь в зеркало Кривды, и не видите в его искаженном стекле, что не Эдгар изменником там возник, а ухмыляется Эдмонд, уже давно решивший, что «отец пожил – и довольно». Вот так! – уж извини, отец. Вот Глостер вспоминает минувшие событие – отречение своего господина, короля Лира, от венца; раздел королевства, который вряд ли разумный человек может приветствовать; ссору прежде всесильного хозяина с новоиспеченным третьим зятем, королем Французским. Глостер все понимает. Понимает, КАК поступить было надо, КАК правильно. Но почему же, как только речь заходит о делах собственной семьи, граф становится слепым? Всего лишь умнО подстроенные доказательства – и граф в руках хитреца(или умника?) - сына. Глостер в своем доме тоже Царь и Бог – и вот он в ловушке, выбраться из которой будет очень непросто. Так науивен Глостер? Так умен его сын Эдмонд? Так глуп Эдгар? Глостер доверчив, доверчив и Эдгар. И чертовски умен и хитер Эдмонд. Почему же два хороших человека не разглядели друг друга? Отец совершенно не знает своих сыновей, он даже не заметил, что из них… ну, «что выросло, то выросло». А из одного – ну, совсем не то, что ожидалось! Эдмонд. «Подлый», потому что незаконнорожденный. Отец заботился о нем, воспитывал, любил. Внушал ему любовь и почтение и к себе, и «к начальникам» - поскольку сам почтителен. Но – разве можно, папа, внушить уважение к себе, если вы так… «фривольно» говорите о его матери? Разве вы вели себя с ней иначе? Конечно, она была благодарна вам за заботу о сыне и внушила ему «угождать всем» людям без изъятья. Но… и на тот счет, какой вы на самом деле …«нехороший человек», тоже сообщила немало. Каким бы честным и благородным вы ни были, а у нее-то обид было немало. И кому ей было жаловаться, в чьи ручонки плакать за все обиды, «за спортивный интерес», как не единственному сыну? А вам в лицо – лгать, чтобы ее и ребенка не обездолили. Но… ведь то был бы пустяк. И сын ваш Эдмонд до всех своих подлостей, может, и не опустился. Хоть на полпути остановился, предавать вас не стал бы герцогам Корнуэльским – если бы… Если бы не вы сами, граф Глостер! Кто вам Эдмонт? – сын или раб, которого можно попирать ногами? Человек или собака, которую, чтобы быстрее бежала, надо подхлестнуть? Где ваша любовь, о которой вы так часто говорите? Что же это за любовь такая? Постыдная, которая так долго вас смущала. И вы до сих пор пинаете и попираете Эдмонда за это. Хотя, конечно, вы его любите. Только и про грех рождения его помните постоянно и, презирая и унижая его, стараетесь себя в собственных глазах поднять. Вы отрекаетесь от него каждый день – так что ж удивительного, что и он захотел того же для вас! А он – он уже давным-давно научился по-кошачьи ластиться, заглядывать преданно в глаза, мыть ноги – и терпеливо ждать удобного момента, чтобы откусить кормящую вашу руку по самый локоть. Или - иногда мне так кажется – вы и стремились вырастить волчонка. В конце концов, ведь вашим наследником является другой сын. А Эдмонду – ему самому придется устраиваться в этой жизни. Что ж, тогда вы вполне преуспели. Пожинайте плоды! Волчонок уже заматерел. Он уже все решил; он силен, умен и ловок. Он прекрасно изучил и вас, и своего сводного брата. И он заберет у вас наследство при жизни и через жизнь. Вы еще сильны. Вы говорите – как истинный мужчина – о делах государственных. Новостей никаких нет, но – вот он, листок в руках Эдмонда. Он привлек ваше внимание – Эдмонд все верно рассчитал; вы не привыкли, чтобы у сыновей были от вас секреты. В этом листке – доказательства вины Эдгара. И граф Глостер, только что уверенный, прямой, жесткий, возмущенный – сразу сник и даже растерялся. Он никогда никого не предавал, он всегда владел ситуацией – или беспрекословно выполнял приказы. А что же делать теперь, когда, возможно, предали его? Посоветоваться бы со здравым рассудком, подумать. Самому все выяснить. И тут как тут – услужливый Эдмонд. Конечно, отец может на него опереться. Эдмонд раскроет ему душу брата. Отец так ему доверяет – и Эдмонд ослепит его! «Хотя отец Эдмонда любит больше, чем Эдгара» …Возможно, гораздо большим доверием вы, граф, стараетесь возместить сыну обиду за тот стыд, который он внушает, видно, вам, по-прежнему, фактом своего рождением. И в это верится – ведь старшин сын Глостера, веселый и наглый оболтус, которому уже давно наскучили бесконечные – на целых два часа! с ума можно сойти – разговоры с отцом. Разумеется, разговоры, в которых отец учит его уму-разуму, ругает за разгульный образ жизни, велит взяться за ум, рассказывает, как ОН в его, Эдгара годы… В общем, бубнит-бубнит-бубнит, как все родители. А ослушаться не смей – ведь не привык, не желает и не потерпит строгий граф ослушания в собственном доме, да и к тому же, от собственного сына! Небось, пробовал Эдгар уже – и получил предупреждение «о хлебе и воде». Так что – терпи, наследник! И терпит Эдгар – во всяком случае, у графа не было и подозрений, что сын может его не любить, обидиться-озлобиться настолько, чтобы предать, замыслить убийство. Но ведь все-таки поверили вы в возможность такого, граф? Стало быть, свербит на душе; сколько раз видели в глазах сына и скуку, и желание сбежать поскорее от нудного «разговора по душам» и обиду замечали, когда разок-другой на пирушку с друзьями не пустили, денег не дали. И слова нелицеприятные в свой адрес – вряд ли произнесенные, но вполне услышанные вашим чутким сердцем – были! Словом, была причина поверить.И причина, которую знал или угадал умница – что ж поделаешь, если действительно умен? – Эдмонд. А Эдмонд – он же мальчик совсем иного сорта, чем Эдгар. Даром, что незаконный. Силен, умен, учтив, предан. И не балбесничает, как некоторые (так содержание, наверное, совсем иное ему определил отец, чем «законному»!) Чтобы за жизнь, ХОРОШУЮ жизнь, крепко зацепиться, ему - ой, как ушками шевелить надо! И потому отец ему доверяет и любит больше, чем Эдгара. Да и чувство вины, несмотря на все тычки и попирания и свои, и старшего сына и - за все эти унижения, испытывает, что любовь только усиливает. Как же натура-то человеческая противоречива – и любить, и стыдиться, и «виноватиться», и гордиться одновременно способна… И вот вы ослеплены, граф, хотя поймете это гораздо позже. Вам еще кажется, что вы сильны, вы хозяин. Но ваше наследство уже поделено. Осталось только вступить в права. «Природе повинуюсь я, как Богу. Из всех законов лишь ее законы священны для меня» - вот жизненное кредо Эдмонда. В этом мире выживает сильнейший. Телом, умом, духом. Эдмонд таков, он уверен в этом. Судьба отказала Эдмонду в знатности и богатстве. Что ж, он возьмет все у жизни, что ему необходимо и хочется, сам. Не колеблясь, перешагнет через отца и брата. Нет, он не бесчувственная тварь. Но не в этом ли сила человека - чувствовать, переживать, болеть душой, превозмогать себя – но идти, добиваться своего? Эх, молодой человек, как говориться, вашу энергию - да в мирных бы целях! Легко, виртуозно добивается своей цели Эдмонд: подкидывает фальшивое письмо отцу и сам же обещает все выяснить; убеждает сводного брата спрятаться и не встречаться с отцом, пока, опять же, он сам, Эдмонд, выяснит, в чем дело (вот вы, граф Глостер, и лишены лекарства, которое могло бы излечить вашу слепоту!); а затем решающий аккорд для чувствительного отца, который не раз видел кровь на поле брани – и не робел – но увидеть кровь своего собственного ребенка для него серьезное испытание! Не станете вы, граф, разглядывать-разбираться, был ли бой – или это «самострел». Ужаснетесь крови, поверите нА слово – и вот «подлый» уже объявлен наследником. Затмение, граф, затмение вашего разума… И все это предвидел, срежиссировал, сыграл умница Эдмонд. И как он был искренен, серьезен; как сам верил в составленный им самим сюжет. И развязка «как в старомодном романе». Первый акт отыгран – Эдмонд наследник, а Эдгара ищут. «Ему от нас не скрыться, а попадется – и конец ему… Он мне не сын», - провозглашает отец. Куда же любовь-то девалась? Ведь недавно вы, граф, Эдгара, так любили!... Возмущение – не ненависть! – и (опять!) стыд затмили отцовскую любовь. Теперь всю оставшуюся вашу жизнь СТЫД будет только расти… А Эдмонд – вот уж кто-кто, а он стыда не боится! Он в нем родился, это его родная стихия. И Эдмонд только что доказал – прежде всего, себе – что он сильный, что ум даст ему наследство. Начался ли его путь вниз, его падение? Безусловно, начался. Сначала лишение отцовской любви и наследства и изгнание брата, потом предание отца на мучения; любовь сразу с двумя «барышнями» - а точнее, отречение от любви вообще ради все того же карабканья вверх по лесенке Фортуны и готовность уничтожить всех и вся ради «своей правды». Любил ли он отца хоть немного? Наверное, спрятал эту любовь куда-то на самое дно своей души. Она оттуда поднимается иногда – только пробудить что-то хорошее, светлое в душе Эдмонда или хотя бы остановить, уберечь от очередного предательства она его не способна. Нет, Эдмонд не считает свои сыновние или братские чувства слабостью! Просто они ему как-то и не нужны, если только на предмет обняться с братом , выпроваживая того из дома! О любви к сестрам-герцогиням у меня вообще язык не поворачивается говорить; там есть страсть, продиктованная природой. Ведь ее законы для Эдмонда священны. А вот как насчет божеских законов? Они с его жизненным кредо сочетаются плохо. А Бог есть Любовь. И Любовь в душе Эдмонда тоже как-то не прорастает. А уж если в душе человеческой нет места Любви, ему только один путь – вниз, в ад, в преисподнюю.
Lotta: По-моему, Эдгар ДО всяких испытаний - обычный оболтус из разряда "золотой молодёжи". К брату относится с высокомерием. В самой первой сцене он явно вернулся с какого-то развлечения типа охоты, немного навеселе. Этот образ развивается как-то рывками, ведь уже в сцене замечательного "танца" у Эдгара нет растерянности от происшедшего (хотя ТАКОЕ изменение жизни для него должно быть страшным ударом). Но настоящее прозрение приходит к нему после встречи со слепым отцом, а затем с королём. ПРОХОД вместе с Глостером - это одна из высших точек спектакля. Эдгар не просто поддерживает отца, он идёт вместе с ним, повторяя его движения. Это не просто прощение - здесь ещё и единство поколений.
Administrator: От зрителя Король Лир Да-да. Именно "Король Лир" Вильяма нашего Шекспира. Давали в театре "САТИРИКОН". Лир - это имя короля. Замечательный спектакль по превосходному произведению. Правда имеются авторские доработки, на злобу дня. Как просто человек теряет буквально все что имеет, благодаря собственной самоуверенности. Смотреть всем. Побывал на двух станциях метро Марьина роща и Трубная. Загляденье. Красивые, чистые свежие.
Elena: КОРОЛЬ ЛИР КАТАРСИС… Об этом явлении я узнала недавно и все последнее время продолжаю находиться под его сильнейшим воздействием. Юрий Бутусов – источник и проводник этого истязающего процесса. Истязающего, и – одновременно – освобождающего и исцеляющего, ибо цель катарсиса – вознести тебя над самим собой. Виртуознейший психолог, да что там, – невролог твоего внутреннего состояния - он отнимает разум, последнее серое вещество, опустошая мозг, и наполняет, взамен, больное сердце божественным дурманящим эликсиром… И ведь знаю, что впереди ждет очередная истерика и бессонная ночь, - но иду и жду, нет, - жажду - собственного распятия и последующего воскрешения. Жажду перетерпеть раздирающую боль и дождаться спасительного нектара-облегчения, который, пусть и отчасти, но эту боль притупит. Самоистязание? Мне в жизни не хватает специфических переживаний? Женский мозг устроен абсолютно иначе, - но неужели только в этом причина подобного зомбирования? Всепоглощающая, абсолютная сила подлинного искусства – что же тут еще скажешь! Еще… «Благими намерениями вымощена дорога в ад» – это «Король Лир». «Каждый из нас, всю жизнь, платит по векселю, подписанному нам нашим отцом в порыве сладострастия», - убежден законченный пессимист Артур Шопенгауэр и это снова корень извечного конфликта отвергнутых, неприкаянных, растерянных отцов и детей – родных друг другу людей, барахтающихся в своей беспомощности отыскать возможный выход из жестокого жизненного тупика. Правы все, включая саму беспощадную жизнь, в которой катастрофически не остается места минимальной терпимости, элементарному пониманию, покаянию и прощению. Век отнюдь не просто вывихнут – он чудовищно искалечен и, моля о помощи, натыкается на глухую стену. «Самая мрачная из всей обоймы шекспировских пьес», – я не знаток Шекспира, но, наверное, это так. И, тем не менее, в спектакле присутствует одна черта, характерная для всех действующих лиц: их генезис, в конечном счете, довлеет противоборству высокого и низменного, любви к человеку и человеконенавистничества, духовности и духовной нищеты. И это обнадеживает. Лир – друг или враг своим детям? Он – отец и этим сказано все. Жизнь на исходе, дочери выросли и есть непреодолимое желание снять с себя груз ответственности, передав им власть, - освободясь, тем самым, от бремени. Это желание вполне понятно, - и прозорливые Гонерилья с Реганой, - кто с готовностью, кто с испугом, - удовлетворяют его. Но, милая, добрая, нежная Корделия - откуда столько упрямства? Ты слишком молода и неопытна и это сыграет с тобой злую шутку. Вот они – благие намерения честности и прямоты в чистейшем виде – вскоре приведут на виселицу. Лир получает первый удар ниже пояса – самый болезненный – ибо поступок любимой дочери считает ни с чем не сравнимым оскорблением. Из-за фонтанирующего самодурства и оголтелого желания прилюдно услыщать хвалебные речи в свою честь, Лир слепнет и глохнет, - и глубокая любовь Корделии к отцу растоптана. И если шут Лира – его путеводитель по лабиринтам коры больших полушарий, то Корделия – это его совесть. Именно с ней – разделение последних мгновений жизни и такое страшное, чудовищно запоздавшее покаяние. Именно она, не говоря ни слова, прекрасная в своем благородстве и преданности, последней, устремляется к сестрам, чтобы занять свое место на смертном одре. Этот эпизод – безвозвратное прощание отца и дочери, перед тем как наступит объединяющая всех четверых пустота – заставляет меня биться в конвульсиях. Корделия лишена экспрессии и страсти, в отличие от сестер, - но извергать гром и молнии – вовсе не ее задача. Сила Корделии – в ее убежденной правоте, которая не нуждается в крике. И Марьяна, на мой взгляд, достаточно органична. Гонерилья и Регана – противоположный полюс. Выносить выходки отца не хватает ни сил, ни терпения – и вконец ошеломленный, раздавленный Лир лишается и их. Отцовское отречение сильно сближает сестер, и, казалось бы, как они верны друг другу, избавившись от него! Но это две глубоко несчастные женщины, намертво связанные единым неделимым крестом – ничтожеством Эдмондом – история стара как мир. Марину, я впервые увидела в телевизионном «Доходном месте» и была поражена океаном ее эмоций. Обворожительная преступная Гонерилья пленяет еще больше, особенно в конце, когда она превращается в настоящее исчадие ада, убивающее сестру. Опустошающая, убийственная, по истине, звериная, страсть к Эдмонду – единственная вспышка счастья в ее жизни, но и от нее остается всего лишь ложе-доска, на которой они любили друг друга, и которую Гонерилья будет тащить на свою голгофу… Регане тоже достанется ее фетиш – герой-любовник красного цвета, доводящий до потери рассудка. И, хотя она – жертва, но сама наделена куда большей жестокостью и порочностью. Красноречивые выражения лица бесподобной Агриппины не требуют никаких слов. Щемящая картина: наших героинь накрывают прозрачные абажуры-футляры и они оказываются погруженными в них, словно бабочки, попавшие в ловушку, избавления из которой, увы, уже не будет. За свои дочерние ошибки они расплатятся неимоверно высокой ценой – своими жизнями. Обольстительный Эдмонд ненавидит всех и вся в этом мире и тем сильнее его желание отомстить. Он и Гонерилья похожи в своем отчаянии и корень их ненависти один – родительское отношение. Оба – дремлющие вулканы, почти одновременно извергающиеся и накрывающие своими лавинами. Однако, поток настолько мощный, что погребает и их самих. Для актеров, сцена – это арена, где они состязаются в изображении чувств. Переживать чувства умеют многие, но переживать мысли вместе с эмоциями, чувствуя всю красоту языка и слова произведения – намного сложнее. Достоевский говорил, что мысль всегда эмоциональна, - а в нашей истории только она и властвует. Мысль, переведенная в эмоцию, в чувство, силой собственного напряжения. Поединок родных братьев – фонтанирующая кровь из поврежденной артерии, - отчаянная схватка слов и чувств, в которой Эдмонд, наконец, обретает покой. Что ж, пришел и его черед окончательно погасить отцовский вексель. И не остается ничего: ни позорного клейма, ни высокого титула - только жуткий крик Эдгара, убегающего прочь… Честно говоря, к Эдмонду, я испытываю чрезвычайно смешанные, противоречивые чувства. Израненный, мечущийся, в конце концов, отравленный уродливейшей любовью отца, - его поступки отчасти оправданы обстоятельствами, глубоко коренящимися в его жизни. Одно замечу: Аверин заставил меня потерять сознание. Сценическое искусство – единственное, от которого не остается никаких памятников, - да и не может остаться, ибо его основа – биение живого сердца в данную минуту, аффективное чувство, рождающееся на глазах зрителя, волнующееся и волнующее его сердце и душу. И если от прикосновения к Эдмонду у меня пропал пульс, то Глостер, вместе со своим прозрением, снова вдохнул в меня жизнь. И он ни в коей мере не нуждается в каком-либо памятнике, - ведь сам герой – знак, символ. Выскажу свое мнение: если Бэкингем обладал чисто поверхностной декоративной притягательностью, то по-настоящему прекрасен именно Глостер – и как мужчина, и как человек, и наконец, как дух, которым он становится. Его эволюция – самая откровенная и самая изувечивающая. Самоуверенный, не терпящий возражений, знающий себе цену, пренебрегающий людьми, унижающий сына, - эти качества пока застилают ему глаза, но очень скоро с их потерей, он обретет и познает абсолютную истину. Не одержимая свора лишает его глаз – он делает это сам, подобно царю Эдипу, который, заливаясь кровью, протягивал к миру руки, моля о прощении. Собственноручно повязывая себе красную повязку, Глостер начинает восхождение в другое измерение – это уже символика страдания и испытания. Переживаемая физическая боль возводит его в ранг высшей духовности, когда человек уже недосягаем даже для сострадания. Он не нуждается в нем и уже не соотносится с миром, а мир соотносится с ним – это показывают его последующие отношения с Эдгаром. И, затем, умирая, герой выступает уже как образ идеи, как воплощенный дух, свободный от власти природы, от бремени плоти, ибо плоть бессильна перед духом и в то же время чувство упорно превосходит разум. Не могу не вспомнить героя Чарли Чаплина в его великом фильме «Огни большого города». История Чаплина – это фактически история гибели всех иллюзий; веры в доброту, бескорыстность отношений, в дружбу и любовь, в которые он так наивно верил. Чаплин возвратил зрение не только героине, но и герою. Именно поэтому так беспредельно трагичен в финале прощальный взгляд выразительнейших глаз артиста. Глостер тоже получает дар прозрения, и, как следствие, понимание самообмана и краха прожитой жизни. Получая эту возможность, он перерождается из человека уже в категорию, нравственную меру. И пусть его глаза замурованы, - для переосмысления жизни, бытия, они не нужны. Для этого необходимо нечто иное, несоизмеримо большее, за что он готов заплатить любую цену – и платит. Именно таким я увидела Суханова-Глостера на фоне других, ищущих прощения и покаяния, персонажей. Что еще сказать? Бог на сцене… «Не дай мне бог сойти с ума» – но именно это должно произойти и происходит с Лиром. Только через постигшее его безумие, он подводит свои трагические жизненные итоги и получает шанс прозреть наравне с другими. И здесь заложен глубочайший парадокс. Философской значимости старости нет: нет аксиомы, что старость – это суммарный возраст человека, вершина самопознания, способность думать и действовать во всю силу. Напротив, старость, ее неизбежность – жесточайшая проблема, ибо в старости многое искривляется и застывает в своей мертвой уродливой форме. Гипертрофия внутреннего мира, на склоне лет, целиком и полностью охватывает Лира, ускоряя приход его безумия. Более того, он сам, сознавая или нет, готовит для этого почву: уничтожая своего шута, заглушает последние проблески здравого смысла. То есть наступившее разочарование в жизни настолько сильное, что мозг не в состоянии осмыслить и принять удар: «Я ранен в мозг». С мозгом понятно, - а душа, сердце? Ведь безумие, так или иначе, коснется не только Лира, но и Глостера с Эдгаром. Все трое – утратившие внешний облик, расставшиеся с прежней жизнью, изменившие восприятие мира, - становятся, по сути, блаженными. Вместе с тем, это еще не полное покаяние для Лира, - ведь самого главного не случилось – он не впустил обратно своих детей. Для этого необходим последний, самый невыносимый, но такой чудодейственный для него, шаг – встреча с Корделией – краткое, мимолетное обретение. Отец не может лишиться самого дорого – и, наконец, они снова вместе. Простив друг друга, Лир уже может никогда не расставаться с дочерьми: теперь, для обретения гармонии, у него есть целая вечность… Поймала себя на мысли: хочу снова упасть в эту обжигающую, по истине, библейскую, притчу. Ведь всякая история, даже сугубо житейская, но довлеющая второму смыслу, трактующему уже не быт, а бытие, и есть притча. У меня совершенно отсутствует ностальгия по «нормальному театру с полутонами и паузами». Мне нужен мой Король Лир. Еще раз.
Божена: «Король Лир» 11 февраля. Спектакль у меня вчера был третий подряд. Надеюсь, что выйдет и четвертый 25 числа. Мне безумно интересно ходить вот так на несколько спектаклей подряд и ощущать, как он живет, дышит. Спектакль был очень хорош. Те наработки, которые были 25 января – то есть море любви – никуда исчезли, чему я безумно рада. Лир – нет, ненависти у меня к нему никогда не будет! С Такой Игрой Константина Аркадьевича! Все через боль, через немыслимые страдания. На этот раз первая слезинка была у меня на словах «что нужно мне? Терпенье!» Сказано было тихо и так больно… А дальше буря, с которой он не спорил, а звал на себя, ища в ней облегчения. Потом булавки… Потом проход его и Корделии в тюрьму, когда он держит теперь ее за полы шинели - стойкая ассоциация с Янушом Корчаком. … «Навек, навек, навек, навек, навек»… И падающие тела девочек… КАК это можно спокойно выдержать? (это уже к дряни, но об этом позже.) Эдмонд… - как Максим от боли зажмурился, сжался весь, когда отец непристойно заговорил о его матери. Вообще все было очень глубоко. И конфликт между волей Божьей и Дьявольской в душе Эдмонда был настолько на лицо… Душа, зажатая между ними. Вообще вчера не разумом подтвердила, а прочувствовала – почему девочки так к Эдмонду кинулись. Ну…МУЖИК ведь, как за каменной стеной, за ним… хоть и подлец.))) Но каков подлец?! Девочки все три были так красивы, сильны и в своем стремлении отстоять свой дом и будущее (Марина Дровосекова), и в своем безумии, от которого может освободить ее новая любовь (Агриппина Стеклова) , и в отмщении во имя любви (Марьяна Спивак). И в своей любви к друг другу. И к отцу. Герцог Альбани – Владимир Большов… Как-то не часто мы его упоминаем! А ведь настолько точный рисунок роли. Кроткий человек, которого жена доводит все-таки до бешенства. Не потому, что стерва. Просто – не любит. Но он себя все же удержит, хотя готов ее задушить. Не за измену – пока он о ней не знает; за гнусные дела по отношению к отцу, за презрение к себе, за разбиваемую СВОЮ жизнь. Но сдерживается. Не из трусости или мягкотелости. Ведь единственный интеллигентный человек в семейке! А когда надо уже поставить все точечки – как он тверд в разговоре с Эдмондом. НЕТ, он человек несгибаемый! Герцог Корнуэл – Константин Третьяков. С женой он текст признания в любви папе Лиру учил. …Ой - и если б она НЕ ПРОИЗНЕСЛА, и дело не выгорело – ой… Ну и отмутузил бы он ее! «Милый герцог»… Гонерилье его убить хочется под эти слова за сестру – и мне тоже. Порядочный трус и подкаблучник иногда – а потом спокойный и полный достоинства дебошир, садист и … Именно так. Сочетание не сочетаемого. Просто человек, одним словом. Из такого теста и лепят тиранов-деспотов, а потом в учебники истории заносят и ужасаются! Яков Ломкин. Дворецкий. Капитан. Шут, самый лучший из всех шутов. Только не тот, что веселит. Шутами в русских сказках называли чертей. Он чертик из табакерки, соткавшийся из воздуха;который к финалу, преобразившись в Капитана, дорастает до демонического. Хорош, как всегда. Артем Осипов… Все глубже. Такое осознание каждой фразы, каждого слова… Все вчера были вымучены. Но он были просто отжат и в стиральной машине высушен, ей-Богу! (о семействе Глостеров я еще писать не закончила, поэтому так кратко.Что б не выплеснуться раньше времени) Кент – тихий, грозный ангел; Тимофей Трибунцев. Поддерживающий всегда, бросающийся на защиту. Не сумевший удержать Лира от безумного поступка – но что сделано, то сделано. Не бросит никогда. Всем бы таких друзей! Дениса оставляю напоследок. Потому что вчера наконец-то ПОСЛЕДНЯЯ СЦЕНА первого акта приняла нужные очертания. А это его сцена. Вообще в спектакле вчера как-то… меньше кричали! И от этого Глостер у Дениса в разговоре с Эдмондом показался более непробиваемо-деспотичным; и мне это очень нравится… А как он вглядывался в сумашедшего Тома, пытаясь понять, кто же перед ним. Что-то чувствовал, но не осознал. Не узнал сына – но вдруг услышал отцовским сердцем его мучения. И мучения всей человеческой жизни. А сцена ослепления… Наконец-то она была перенесена с авансцены в центр, где ей и самое место. Для этого, правда, пришлось немножечко «переменить» отношения Реганы с мужем. Раньше там была садомазохистская любовь. Теперь муж ее просто бьет. И уходить и уносить Граню на авансцену не надо. (мне кажется, можно было что-то и придумать, а не нисходить до простого битья…но… ) И под хохот Реганы, который сменил ее ужас от обвинений, произнесенных в ее адрес Глостером, Денис завертелся в безумном танце страдания. И сломлен он не был. И боролся и Корнуэла, мучителя своего, убил. Повязав красную повязку, он, спотыкаясь, сначала ковыляет, падает , уползает. Его стоны – стоны истекающих кровью глаз и души. И сцена эта подготавливает второй акт и плавно перетекает в него. Браво. Наконец-то! Теперь о ДРЯНИ. Разумеется, после сообщения Иринаты я была ОЧЕНЬ злая. И зал подозревала в злонамерениях до начала спектакля. Школьники в вестибюле доверия у меня не вызвали. Фотоаппарат моего соседа тоже – но администратор на него пошумела; убрал. Но… можно сколько угодно смеяться над словами, что телефоны надо отключить, а потом им поаплодировать - НО ВЫКЛЮЧИ!!! Пять звонков за спектакль. Нарочно на важнейших сценах. БЛАГО – не смертельно громко. КА не замечал или старался не замечать… Слава Богу! Да! Я не поняла – а зачем Кенту перчатки в первой сцене? Разве они были? Он их снял, чтобы потрепать Эдмонда по щеке. Зачем надевали-то? Ну вот так как-то!
Lotta: Божена , спасибо большое! А то, пропуская очередного "Лира", боишься, что часть жизни мимо тебя проходит . Скорее всего, финал 1-го действия ещё подкорректируется. Очень интересно! О Герцоге Альбанском: он опять бросался душить жену в разговоре? А потом, сдерживая себя, продолжал говорить? Это по замыслу хорошо.
Божена: Lotta пишет: О Герцоге Альбанском: он опять бросался душить жену в разговоре? А потом, сдерживая себя, продолжал говорить? Это по замыслу хорошо. Да, да, да - и это здорово. без этого и сцена, и образ были размыты! Девочки! Какой КАЙФ вчера был!!!...
Мирра: Может, уже было... А может и нет Фото Сергея Петрова. Administrator/Ирината: Вот как бы у Петрова остальные фотографии из "лирской" серии добыть... Шикарный же снимок! Знаю, что и другие есть - не менее потрясающие. Но... ни малейшего подхода к фотомастеру...
lenа: Какои же он красивыи, наш любимыи артист, а!!!!
Божена: Я с позволения благородного собрания продолжаю свои изыскания по семейству Глостеров. Не судите очень строго: в чем-то могу повториться; много времени прошло. "Природе повинуюсь я как Богу". Эдмонд Для Эдмонда предательство отца – это не жест ненависти, а просто шанс выслужиться перед герцогом, ступенька. Хотя не так уж он и легок для него, раз говорится это не с изощренным коварством, а с человеческими – я подчеркну, человеческими – слезами на глазах. Но – Эдмонд как никто «дитя природы… ». Ее законы – это законы естественного отбора, так что уступите Глостер, место вожака и графа Эдмонду. Он отшвыривает вас со своего пути и наступит на вашу голову, добиваясь своей цели. В Эдмонде борятся два начала: человеческое, «голос крови» (хоть этот голос не молчит!) и звериное «старик… пожил, и довольно. Мой черед!» Порожденное обидами, унижением и уродливой отцовской любовью. Естественный отбор в действии. Слаб человеческий голос, но именно он снова заговорит в Эдмонде, когда он, поверженный мстителем – братом Эдгаром, захочет сделать добро «вопреки своей природе», вопреки праву сильного и спасти Лира и Корделию от смерти. Путь Эдмонда – это вектор. Путь «наверх»: к славе, богатству, власти и независимости. Он не поднимается по ступенькам жизненной лестницы – он взлетает по ним. Выше, выше, выше – к вершине, к герцогству. Мальчик с сомнительного происхождения. При знатном, богатом папе – и наследственность свою он ценит! – но все-таки «из грязи в князи». Попрание ногами и унижения вроде бы закончились, но Эдмонда, весь его путь сопровождает его «ВЕЧНОЕ»: эти вечные плевки. Только Глостер, в порыве справедливого негодования, попав в сына, оботрет его. Остальные… Как Эдмонда презирали, так и презирают. И ведь есть за что! Подлость Эдмонда налицо. Если он все же достиг бы своих целей, обрел бы власть – конечно, плевки бы прекратились. Он бы САМ стал плевать «в лица». Любовь, приправленная постоянным унижением, определила путь Эдмонда. Не получает он плевков только от девочек, от Реганы и Гонерильи. Да и как им, влюбленным женщинам, можно ТАК относится к предмету своей страсти? Они любят, ревнуют; они совершенно искренни. Но девочки, их любовь для Эдмонда просто орудие, ступень… и ПРИЗ желанный. Там, наверху. Или одна, или другая. Сам он ни одну не любит. Ни одна ему по-настоящему не нужна. Употребляет…Регане, бедной, лаская, вообще глаза закрывает, как покойнице... Что ж так не везет девочке на возлюбленных?! Он ненавидит всех и вся? Нет, он просто из волчонка вырос в матерого волка. Он просто отвоевывает себе место под солнцем. Он чтит законы природы. Он завоевывает место в стае. Разве не помнит он, что тем, что он силен и умен, он обязан отцу? «Свежей и ярче передают наследственность тайком». Разве не на свой путь наверх попросил он у отца благословления? В самом деле, ну не на службу верную же герцогу Корнуэлу! Отец уже пожил. Эдмонд сам хочет быть вожаком. Даже если для этого надо выдержать бой с родным отцом. Выдержать страдания Глостера – и не вступиться. Не просто это выдерживает Эдмонд. Но выдерживает. Отрекся он от отца, от родной крови. Сорвал повязку кровавую с руки, которой перевязал его Глостер, отдав письмо, обрекающее отца на муки. Все мыслимые и немыслимые грани Эдмонд перешел. Он уже почувствовал себя вершителем судеб. ОН решает, жить или умереть королю и Корделии. Ему остается сделать еще один маленький шажок. Он не просто вожак; превзошел Вас,граф, ваш мальчик! Вы все-таки подчинялись, служили своему королю. И Царем и Богом были в своем доме. А он… Избавился Вашими же руками, Вашими же страданиями от герцога Корнуэла. Руками Гонерильи предполагает, если понадобится, избавиться и от герцога Альбани. Королю, господину своего отца, и принцессе выносит он приговор. У него немало оснований думать, что он станет Царем и Богом во всем британском королевстве. Но Эдмонд и не предполагал, что когда он достигнет вершины «своей горы», все и кончится. Упадет он вниз с этой вершины. Последний маленький шажок – но он уже мертвенно-бледен. Его голос еще силен – но это голос уже из Преисподней. Не нужен он больше Дьяволу – его руками уже все сделано. Всех неотвратимо ждет смерть; этот мир скоро почти обезлюдит – и Эдмонду тоже приговор вынесен. Но… Пока еще Эдмонд протягивает руки, чтобы дотянуться, наконец, до вожделенного приза – Реганы, ее богатств и ее власти. Ну… Она ближе Гонерильи оказалась! Отец, а точнее, уже его тень, привидевшаяся Эдмонду должна бы была его предупредить о близимшемся конце. Но колесо судьбы уже не остановить, оно несется вперед с бешеной скоростью! Герцог Альбани, обвиняет Эдмонда в измене. Он знает о связи Эдмонда с Гонерильей. Но пока это не имеет значение – Регана, приз, за который сражался Эдмонд, готова отдать ему свою руку. Вот она – вершина! Остановись, мгновенье… Но мгновенью действительно суждено остановиться.Вместе с жизнью Реганы, уже отравленной из ревности сестрой. И Гонерилье, которая всего лишь мгновенье назад готова была покончить со всеми препятствиями, которые разделяли ее с возлюбленным – вдруг отталкивает его. Любовь к сестре оказывается важнее страсти. Все кончено. Эдмонд еще готов сражаться за свою честь и правду. Но все это уже не важно. Все кончено. Да и была ли честь? Была ли правда?.. Осталось только дождаться когда судьба сделает полный круг, когда на зов трубы явится мститель.
Administrator: От зрителя Да, перепутаны Регана и Гонерилья. НО! Пойдите по ссылке - автор оч.хорошо проиллюстрировал его подборкой фотографий. Хочу хотя бы вкратце, для зарубочки, написать о впечатлениях последних дней. Многое происходит, и, как всегда, все очень плотно… И все же – самое главное из «искусства». 1) Сходили на «Короля Лира» в «Сатирикон» в постановке Юрия Бутусова. Играют Райкин, Аверин… Слез спектакль не вызывает, но драйв и захватывающее что-то в нем есть. Очень много режиссерских придумок, постоянно происходит переключение из одного угла сцены в другой: все образы – очень яркие, отчетливые: видно, что они все «прочтены» по-своему (к примеру, Шута играет женщина – но это не выглядит бредом). Финал очень хорош: когда Лир пытается оживить дочерей, но все они поочередно падают на расстроенные старые рояли: все новый и новый диссонирующий грохот клавиш, невпопад… В целом, как я понял, «Лир» по Бутусову – это вещь о том, как из бациллы зла возникает целая эпидемия (первая сцена, когда две дочери льстят, а одна – нет, и за это изгоняется, и сколько горя и безумия из этого выходит потом). И, конечно, про то, как Король становится человеком. Чувство трагического у Бутусова соседствует с чувством абсурда, гротеска. Cтоит перед глазами сцена танца Гонерильи со страшной красной куклой… Все актеры – очень пластичны, а ведь театр по природе своей очень близок к балету, это, в первую очередь, пластическое искусство (на мой взгляд). Очень красивый свет – который то погружает в неуют, то пугает, то дает ощущение в буквальном смысле просветления. Как хорошо, что у Шекспира есть «темноты», есть вещи, которые можно и нужно интерпретировать. Конечно, удивительно «постановко-генный» драматург. Второй, с такими же «темнотами», но иначе - Чехов. У него не усыпают друг друга площадными проклятиями, а беседуют "интеллигенты", и все кажется нейтральным, сдержанным, пока не происходит взрыв. Но и там той же природы тайна: когда можно понять и так, и так. Ведь и в жизни на злодее не написано, что он злыдень... Ходили ещё и очень хорошей компанией, а всегда интересно, когда много мнений. Но понравилось – всем.
Божена: Какая странная вещь: все мы всегда считаем себя знатоками психологии и педагогики. Всегда знаем, как нужно воспитывать детей, как и сколько с ними проводить времени, разговаривать… И Боже упаси, кому–нибудь заподозрить нас в воспитательной несостоятельности! При этом мы абсолютно не в состоянии вспомнить, как нам самим надоедали родительские нотации. Как хотелось чувствовать себя взрослыми в соответствующем этому понятию возрасте … 3х лет. Как раздражал контроль, вопросы где, когда, куда, с кем. Угрозы не пустить – и все это сопровождаемое словами любви, блага, тревог… Но ведь мы просто любим своих детей. И им – и нам всем – это Любовь необходима; она определяет всю нашу жизнь. И опять же любовь – любовь настоящая, которая все же в большей степени досталась Эдгару, сделала возможным его очищение и преображение. Вместе с одеждой спала золотая обертка, освободив то самое унаследованное от графа Глостера благородство, которого не замечал в своем недовольстве отец, но которое безошибочно разглядел и употребил себе на пользу Эдмонд. Почему Эдгару суждено пройти такие испытания в таком юном возрасте? Да просто потому, что каждому на это отводится свое время. Обалдуй, «золотой мальчик» благодаря отцовской любви оказался готовым к этому. Конечно, так сложились обстоятельства… На это очищение Эдгара обрек руками Глостера Эдмонд, этот падший ангел. Но ведь случилось именно так. А случайностей в жизни не бывает. Каждому Господь Бог посылает испытания тогда, когда считает нужным. С одеждой с вашего, граф, Эдгара спала все наносное – и он преобразился. Стал Человеком. Таким, каким Вы хотели его видеть, которого никогда бы не постыдились. Такого Вы и растили и любили. Только Вы ТАК не сразу поняли это! «Безумец жалкий, нищий и бродяга – все это люди. Все это что-нибудь. Эдгар ничто!» Он вынужден спасать свою жизнь, вынужден изображать из себя нищего юродивого, чтобы его не узнал и не расправился родной отец. Сцена в сарае, кажется, важна именно для Лира. Вроде бы она для самого Эдгара технична. И просто ради собственного спасения, для того, чтобы внимательный, умный, тонко чувствующий отец не признал в нем, теперь сумашедшем Томе, прОклятого им сына, чтобы не обрушился на него гнев и расправа, Эдгар выкрикивает слова Лиру. То выкрикивает, то посмеивается над королем, подчеркивая, КТО здесь истинный сумашедший… Помешательство Эдгар в этой сцене играет. Но… произнося речи про нечистую силу и призывая боятся злого духа, Эдгар невольно перечисляет свои собственные грехи – и осознавая их, очищается. Разве не свою собственную жизнь он описывает? «почитай родителей, не божись, будь верен слову, не заглядывайся на чужую жену, не приучай своей милой к роскоши… Я был богатый, веселый и наглый. Не давай дьяволу соблазнять себя!» Эдгар… «Золотого мальчика» в одно мгновение судьба выкинула из жизни. Судьба, дьявольское наваждение, которому поверил отец, обратили его во прах. Спасая свою жизнь, он переодевается в лохмотья, изображает юродивого. Он спасает свою жизнь – и спасает и обретает свою душу. Он стал «бедным, голым, двуногим животным», «неприкрашенным человеком» - и волею судьбы освободился от пут условностей и греха. Но ведь не зря он, как и Лир, обращается к ветру. Ведь и он, Эдгар, скоро будет близок к безумию. Совсем скоро. Через несколько дней, встретив снова своего отца уже ослепленным. Но какая разница – один сошел с ума из-за себя, из-за своей боли; а другой – из-за боли близкого человека! Подумать только - сколько должно было пройти времени, какие несчастья должны были произойти с обоими, что они могли даже ее не поговорить – ведь Глостер еще не узнал сына – а просто выслушать слова, произнесенные другим? И, как ни странно, - не вы, граф, выслушиваете сына! хотя это тоже родительская обязанность – выслушивать наших детей. Просто потому, что мы их любим. Эдгар изменился быстрее и легче, чем вы. Вашего «золотого мальчика» оказалось достаточным просто встряхнуть хорошенько, а точнее – «вытряхнуть» из «привычной одежки». А точнее, вообще из одежды, из дома, из сыплющихся на него, как из рога изобилия, благ. И вместе с одеждой с Эдгара спали грехи – больше нет возможности грешить. Но… ведь этого мало! Разве мало примеров, когда Судьба возвращает все на круги своя – и человек возвращается к прежнему образу жизни и грехам, просто потому, что ничего не понял, ни в чем не раскаялся, не очистился, не переменился. Но Ваш Эдгар понял и очистился. Горьки, конечно, несчастья, свалившиеся ему на голову – но ведь перемены несут обновления; и он не горюет, он находит в себе силы смеятся над своими бедами, понимать и принимать их. «Ты стер меня во прах, мне нечего тебя бояться!» Как часто нам хочется сбросить с себя оковы быта, стать вольными и бесплотными, как ветер, почувствовать свободу. Эдгар такой шанс получает. Это его испытание, наказание? Безусловно, это урок. Такой же, какие проходит (или не получается пройти) каждый из нас. И шанс. Стать истинным человеком, без прикрас, но и без нравственных уродств хоть на время. Узнать себя. Теперь, с обнажившейся душой, Эдгар может выслушать и узнать, наконец-то, принять своего отца. Наконец-то многочасовые «душеспасительные» беседы не будут его раздражать. У него освобождена душа. У Вашего сына, граф, теперь будет столько времени для Вас по дороге в Дувр, сколько наверное, никогда не было. Все дела какие-то неотложные случались…Но Вы все-таки воспитали хорошего парня! И Вы, граф, в этом скоро убедитесь. Эдгар изгнан; он остался один. Только совсем недавно, уже в новом облике, в облике сумашедшего Тома он столкнулся с отцом – и остался неузнанным. Опасность быть схваченным ему больше не грозит. Он бредет, куда глаза глядят. Впереди совсем иная жизнь. Полная голода, холода, лишений - но и свободы, ветра. Возможно, более чистая. Хоть на какое-то время. Конечно, жизнь есть жизнь. Ушли старые грехи, порожденные вседозволенностью – придут новые, рожденные нуждой. Но… пока Эдгар волен и чист! А дальше – все в руках Божьих и его собственных. Как ни странно, он не вспоминает худым словом отца и ни в чем по-прежнему не подозревает брата. «Какой-то мерзавец оклеветал меня»… А кто этот мерзавец? Нет, Эдгар занят совсем не выяснением этого – он занят осознанием себя и своей жизни, прошлой и настоящей. О будущей ему еще говорить рано. И в этот момент он встречает своего отца. Совсем иным. Как и от Эдгара, от прежнего Глостера не осталось и следа. Он ослеп; он побывал в Чистилище. Он прозрел. Казалось бы, а почему бы Эдгару - нет, не порадоваться отцовскому горю! ни в коем разе – но не порассуждать горько о том, что ведь за дело папе-то досталось! Но Эдгар только кричит от ужаса, в его глазах слезы. Пережить страдания отца ему очень не просто – Артем Осипов, все глубже погружаясь в образ, теперь показывает нам не просто горе своего персонажа. Его Эдгар так переживает за отца, что близок к истинному помешательству. Ему нечего сказать. Нет, не нечего сказать – он будто немеет от боли. …И наконец-то он в состоянии отца слушать… И услышать! Из этого страшного состояния его вытряхивает желание отца покончить с собой. Разве трудно понять в этом желании Глостера? Вовсе нет. И, наверное, и сам Эдгар его понимает. Но – самоубийство во все времена считалось грехом… А еще отец не просто простил «за что-то» неведомое Эдгара – он повинился, раскаялся перед ним, хотя и не знает этого. Глостер хочет только одного – обнять сына, вымолить его прощение за свой грех. Ему, Глостеру, в жизни ничего не осталось – но ведь он не видит, что перед ним его Эдгар. И сын простил его и почувствовал его боль. И приняли и понял его наконец-то. И он не допустит отцовского самоубийства. «Глуп и честен» - сказал про него Эдмонд. Нет, ошиблись вы, братец. Не глуп Эдгар. Не так уж и просто решительного, твердого – и сломленного отца уберечь от смерти, к которой он себя сам приговорил!
Lotta: Божена пишет: Нет, Эдгар занят совсем не выяснением этого (кто виноват в его несчастье) – он занят осознанием себя и своей жизни, прошлой и настоящей. О будущей ему еще говорить рано. Это так. Эдгар, как и Глостер, перерождается почти одномоментно, лишения идут ему на пользу - в духовном смысле. Это вполне объяснимо не только стрессом, но и предысторией героя. В Глостере очевидно внутреннее благородство, просвечивающее сквозь внешнюю оболочку царедворца и привычный цинизм. Эдгар не имеет возможности (по сюжету) проявить себя с лучшей стороны, но Божена права: тут есть на что опереться. Хоть и говорил Глостер, что Эдмонда он любит не меньше, сама манера обращения с ним тому противоречит. Другое дело, что видимое пренебрежение к "незаконному" скорее всего связано не с самим фактом "незаконности", а с интуитивной брезгливостью к человеку, в котором чувствуется нравственная грязь. Но возможно, если бы Эдмонда с рождения любили, невзирая НИ НА ЧТО (просто потому что сын и брат)... то и всей этой трагедии бы не было.
Божена: На этом ли, на том ли свете – но человеку надо пройти через Чистилище. Графу Глостеру суждено пройти его уже в земной жизни. И либо сломать свою душу, сгореть – либо все понять, раскаяться и очиститься. «Удивительно», «странные дела творятся на свете», «о, эти затмения, солнечные, лунные. Они не сулят ничего хорошего» - вот что повторяет граф Глостер всю первую часть спектакля. И это не суеверия - душа Глостера уже готова к переменам, к испытаниям, к раскаянию и очищению. Граф, без сомнения, человек преданный. И не столько «по службе», сколько «по душе», сердцем. Да, у него уже новый хозяин, и он, кажется, как верный пес, готов охранять его интересы и покой. И Лир, требующий к себе вызвать дочь и зятя, повышающий голос – да, король, БЫВШИЙ господин, встречает от него отпор. Но сердце, преданное сердце – и, конечно, боль, так остро ощущаемая обоими отцами – велит Глостеру все-таки презреть новую присягу и стать на сторону прежнего господина. В течение всего тяжкого разговора Лира с дочерьми граф на стороне короля, он осужает Регану и Гонерилью. Он бросается на перерез, не допуская драки между Лиром и пренебрегшим элементарными правилами приличия Корнуэлом. Он бросается за королем, ушедшим в бурю и пытается образумить герцогинь… Как хочется вымести из душ людских или хотя бы из своего дома все ту грязь и скверну, которую внесли повздорившие герцоги! И каменья кинуть! В чем вы, граф не правы? Правы абсолютно в своем негодовании! …Только вот… “Пусть первый бросит камень тот, кто сам безгрешен”. Безгрешны ли вы сами, граф? Глостер становится свидетелем безумства короля и убийства шута. Его негодование Гонерильей и Реганой достигло наивысшей точки. Он уже ничего не боится. Все приличия, все правила, прописанные субординацией, неписаными законами круга, к которому он принадлежит, в душе графа сметены. Он открыто говорит о грехах других. Но не надобно забывать и о своих собственных ошибках! Как всегда причудливо тасуется колода… И почему бы вам, граф, не обратить более пристальное внимание на себя - такого уверенного в своей правоте, не терпящего возражений? Конечно, благородного и честного, но стыдящегося и покалечившего души собственных детей. Ибо не только Эдмонда вы покалечили унижением, но и Эдгара, видевшего это и следовавшего вашему примеру Глостер, любя иначе своего Эдгара, законного сына – ведь недаром он так часто и весомо об этом говорит: законность, «бумажность» имеют для него, опытного царедворца, немаловажное значение - осознает все же, будучи человеком не просто умным, но задающим себе вопросы, бесконечные «почему», что воспитал сына «не так». Конечно, по законам своего круга. Но вышло, видно, совсем «не то», совсем «золотой мальчик»: безмозглый, жестокий, ленивый, эгоистичный. И Глостер допускает, что ТАК, как выходит из подложного письма, Эдгар поступить может! Сына своего он не знает – да и вряд ли Эдгар, при всей его честности и … пока глупости, пускал отца дальше ПОРОГА своей души. «Перчатки, эти вечные перчатки»… Отголосок «Служанок». Перчатки Глостера преследовали меня не одну неделю. Мне было важно вспомнить и высмотреть в вихре перемен, постоянно происходящих в спектакле, КОГДА они есть на Денисе Суханове, а когда он их снимает. И не только потому, что это часть одеяния человека военного. Их «вечность» - как «вечность» плевков, которыми вольно и невольно награждают Эдмонда, рвущегося «из грязи в князи», но всеми презираемого. В вечных перчатках Глостера мне видится не просто его закрытость и недоверчивость. Недоверчивость опытного царедворца. Но и… Любому ребенку, чтобы просто нормально развиваться, нужен тактильный контакт с родителями или теми, кто их заменяет. Нужно ощущать человеческое тепло. Это ЗАЛОГ нормального чувственного развития ребенка. Если тактильный, иначе: вызванный прикосновением, контакт отсутствует – чувственное развитие замирает, засыпает. Это то, что происходит с детьми в детских домах. Там НА ЭТО у воспитателей нет ни времени, ни сил, ни любви. Ну… а о результатах и так все наслышаны… Денис снимает, а точнее, выходит на сцену БЕЗ перчаток в сцене с метлой: Глостер негодует на Регану и Гонерилью и рассказывает сыну о полученном письме. ДО этого Вы, граф, ВСЕГДА прикасались, обнимали, целовали вашего сына…сыновей!... в перчатках! И в этой сцене – когда Вы уже доверяете Эдмонду, когда Вы совершенно искренне в своем возмущении (поэтому на Вас и нет с самого начала перчаток) – что же Вы делаете? Снова делаете? Да, Вы сейчас пойдете искать Лира. Для молодых хозяев это преступление. Вы снова «закрываетесь». Но – сына своего, прося , чтобы Эдмонд берег себя, Вы обняли снова В ПЕРЧАТКАХ. Связь с ним у Вас так и не возникла. Ваш ребенок – до конца жизни калека… Впрочем, я думаю, Вы вряд ли в этот момент не «чуяли» уже близкого предательства… Вы все детство «закрывались» от своих сыновей. Вы, граф, не снимаете перчаток, даже когда в крови оказывается теперь ваш единственный сын! Вы ни в чем не хотите запачкаться – но вы и ничего не хотите почувствовать до конца, ни с чем и ни с кем не сближаетесь, для всего остаетесь закрытым – пока не закроются навсегда ваши глаза – и откроется душа! Сыновья так и не узнали Вас. Потому что и Вы не узнали, не почувствовали их через кожу ваших перчаток… И Глостеру и за это должно быть и будет стыдно: он так не знал и так ошибся в своих детях. Он их так странно любил – снова стыдно, стыдно, стыдно! Только несмотря на весь стыд, огромнейший стыд – раскаяние перерождает любую душу и тело. Вы умный, стремящийся разобраться в перипетиях собственной жизни человек. И ваше время пришло. Глостер готов к очищению. Он вот-вот попадет в Чистилище, пройдет все муки. Для этого нужны только земные, «материальные» условия. Вот они – их создает для него Эдмонд своим предательством, этот помощник Сатаны на земле, легко передающий родного отца на муки, принимающий его титул и – искренне, с воплями и слезами, но …безучастно переживающий мучения графа. Всего лишь на несколько тяжелейших мгновений Бог отступился от Глостера и передал его в руки Сатаны. Для наказания за нетерпимость и самоуверенность, за неумение любить своих детей – и для очищения. Он уже, встретив и не узнав своего сына в облике нищего юродивого, все же вспомнил Эдгара, хотя по-прежнему считал его врагом. Пора вам, граф прозреть! Пора, наконец, снять перчатки, ваши вечные перчатки. Вы слишком боитесь замарать руки – и в результате ничего не можете осязать до конца. Итак, Чистилище! Эта сцена, завершающая первый акт «Короля Лира», требует к себе особого внимания. Тем более, сейчас, преображенная, перенесенная, наконец, с авансцены в центр. Сцена великолепна. С самых первых ее секунд набираешь воздуха и погружаешься в нее. И выдох делаешь уже после «всплытия», уже совсем после … И становишься на это время натянутой, звенящей струной. Мне интересна сцена ослепления именно такой, какая она сейчас. Начинающейся… ну, ладно… с упростившихся несколько отношений Реганы и Корнуэла… но… я надеюсь на лучшее! Главное в ней все же другое. Главный здесь Глостер, Денис Суханов. Собирается уезжать Гонерилья, сопровождаемая новоявленным графом. Стонет и пытается сбежать от мужа Регана. Запуганная девочка. Ее муж Корнуэл, мальчик-деспот. Он распорядился разыскать Глостера. Он уже решил его участь. И Глостер, конечно, не ожидавший предательства со стороны родного сына, не обескуражен, тем не менее. Он сделал свой выбор – и его душа (как и одежда) распахнута. Он бросает обвинения своим мучителям, присоединяя свои проклятия в их адрес к проклятиям Лира. И это Регана и Корнуэл напуганы его словами. Справедливыми словами – поскольку как ни крути, при всей вздорности Лира отдавать приказ «запереть ворота»… Всему есть предел. Муки, уготованные Глостеру – это не кара, а месть со стороны герцогов. За свою неумолкающую совесть, за прошлый страх и перед всемогущим королем-отцом, а возможно, и перед влиятельным царедворцем, правой рукой. За то, что сейчас, когда ОНИ – хозяева, он, граф, говорит им правду без страха. За то, что силен он, а не Корнуэл, его нынешний господин. И у госпожи Реганы страх, вызванный обвинениями Глостера, перерастает в истерический смех. В сатанинский, ведьмовский смех под звуки бравурного марша, под светом прожекторов. Но… время темных сил в Чистилище пролетает быстро, еще мгновение – и оно будет сочтено. Вот завертелся в немыслимом круговороте страдания ослепленный Глостер, но собрал последние силы и поверг Корнуэла. И победа обратилась во прах. Все рассеялось… Остался только Глостер. С красной повязкой на глазах. Столько принявший на себя – и понимающий, что его путь в страданиях только начат, что столько мук еще предстоит перенести… И прозревающий в муках.
Administrator: Петербургский театральный журнал. Статья 2006 года о ПЕРВОЙ версии спектакля. Мне кажется - оч.интересно, к тому же, если не ошибаюсь, на форуме этой рецензии нет даже "в глубине"! БЕЗУМИЕ. СУПЕР? У. Шекспир. «Король Лир». Театр «Сатирикон» (Москва). Режиссер Юрий Бутусов, художник Александр Шишкин Камертон бутусовской интерпретации «Короля Лира» задан однозначно: для начала забудьте о благостных стариках — Лире и Глостере, — ищущих дочерней/сыновьей любви, но, видите ли, до поры до времени трагически обманывающихся в ее проявлениях. Глостер (Денис Суханов), предваряющий сцену раздела — ну, и заодно сообщающий Кенту о своем внебрачном сыне, — упивается властью над этим сыном: как пса, треплет Эдмонда (Максим Аверин), на четвереньках стоящего у него меж ног, хвалясь удачной случкой на стороне. А Король Лир (Константин Райкин), задумавший было помирать (лежит на дощатом помосте, шепча на последнем издыхании свою волю охрипшим голосом), вскочит на ноги, как только Корделия (Наталия Вдовина) скажет слово поперек. Это от ее упрямства он выздоровеет вмиг. В этом мире только желание мстить придает человеку силы. Пока Лир выполнял свой мудрый замысел — делил страну (огромный платок, якобы карта, покрывшая его вместе с помостом-столом), — он на ладан дышал. Теперь вскочил на помост, расставил кавалеристские ноги, зыркает по сторонам, одно за другим принимает решения. Неважно какие — лишь бы пообиднее для Корделии. Себе оставлю лишь сотню рыцарей и буду жить поочередно у старших дочерей — пусть видит, что потеряла. Притворно унижусь, лишь бы трещина между нею и Реганой с Гонерильей (Агриппина Стеклова, Марина Дровосекова) разверзлась до размеров бездны. А дочери-то испуганно льнут друг к другу, свиваются в один клубок, живущий страхом. Соперничество, обиды побеждены этим страхом, единой участью. Пускай Корделия в слезах пеняет на сестер — сестры ласкают, успокаивают ее, да и она сама знает, что они — не такие. Они не такие — так как же они станут «такими»? Такими, какими они все-таки написаны у Шекспира, — зловредными фуриями, пожирающими все вокруг и в конце концов друг друга? Режиссер, похоже, задал себе слишком сложное уравнение. То, что получается в итоге, мы всегда знали: «отец, переживший трагическое прозрение», «две фурии» и «один ангел». То, что было задано в начале, режиссер исправил на «отец-самодур» и «три испуганные сестры». Теперь осталось найти неизвестное. Интересно, стоял ли сам Шекспир — перерабатывавший, как правило, уже знакомые зрителю истории — перед подобными же задачами? Решал ли он, берясь за переделку датских принцев, венецианских ростовщиков или венецианских же мавров, подобные уравнения, которые во что бы то ни стало нужно привести к заранее известному финалу? Во всяком случае, нелогичность, непоследовательность в прорисовке его персонажей стала притчей во языцех. Шекспироведы нам говорят: то, что тот или иной персонаж раскроет в данной сцене, какие психологические характеристики обнаружит, на какую предысторию сошлется, — все это зависит от прагматики драматического момента. Поэтому, наверное, в шекспировских спектаклях всегда будут выигрывать те режиссеры, что делают акцент на историю, а не на персонажей. То есть те, кто берет конфигурацию персонажей и подает как знак, созвучный нашему времени, а не те, кто пытается разгадать каждый персонаж в отдельности. Первые упрощают уравнение, вторые — безмерно его усложняют, наполняя все новыми и новыми неизвестными. Бутусову парадоксальным образом присущи оба этих подхода, хоть и не в равной степени. Безусловно, он имеет в виду некий знак времени, когда испытывает тему безумия не только на Лире и Эдгаре/бедном Томе, но и на многих других (если не на всех) героях, связывает их этой темой. Знаком времени становится и переворачивание с черного «лица» на красную «подкладку» (или наоборот?) огромной, расстеленной на полу материи (занавес? мантия? или преобразившаяся карта Лирова государства?). Знак времени — огромный лик восточного ребенка-божества, появляющийся за одиноко стоящими вратами вечного замка. Ничего, кроме этих ворот да фотографических воспоминаний о былой роскоши, выставленных на двух щитах поодаль, от замка не осталось. Но ворота в никуда, в Ничто (в Нирвану?) продолжают ревностно охраняться, в каждой новой сцене — под эгидой нового хозяина, но при помощи все того же вездесущего дворецкого, кстати, совершенно не смущающегося отсутствием панталон (Яков Ломкин). Знак времени — сочетание грубости и изыска, необструганных досок и великолепных (порой) женских нарядов, весь этот пир во время чумы (художник Александр Шишкин). Атмосферой мира не то остаточного (после былого величия), не то рождающегося, еще не отесанного, не обустроенного, герои бутусовского спектакля, конечно, связаны все в один образ сегодняшнего времени. Как связаны они и между собой рядом пространственно-визуальных метафор: три одинаковых стула перед тремя одинаковыми фортепиано с тремя одинаковыми нависшими колпаками — дочери Лира равны между собой… Равны между собой Гонерилья и Эдмонд, волочащие на себе, как крест, доски, из которых составят свой собственный помост — ложе любви, как эшафот… Равны между собой ослепленный умник Глостер, Эдгар, безумец по выбору (Артем Осипов), и Шут, дурак по профессии (Елена Березнова), когда, прислонившись спиной друг к другу, будто занимают круговую оборону против воплощенного безумия — Лира. Равны — и все же не равны друг другу. Потому что при всем при этом у Бутусова тенденция прослеживать особость каждого персонажа, а значит, бесконечно усложнять «уравнение» введением все новых и новых неизвестных, — еще сильнее, чем страсть к ярким, обобщающим, сгущающим образам. На этом пути, однако, Бутусова неизбежно ждали не только находки, но и ловушки. Сначала о находках. Одна из главных, как уже понятно, — это желание увидеть в Гонерилье и Регане не воплощение фатума, благодаря которому Лиру дано прозреть, а реальных жертв его самодурства. Соревнование в красноречии, устраиваемое Лиром по случаю долгожданного раздела наследства, — для них неожиданность (сам Лир покрякивает, предвкушая их затруднения); тем приятнее, что Гонерилья нашла нужные слова, тем забавнее, что простушка Регана их поначалу не находит, но потом, что-то там припомнив, выкручивается. Удачно избежав фиаско, они, однако, не чувствуют себя в безопасности, а скандал с Корделией внушает им поначалу лишь панический страх — от того, чтобы питать властные мечты, они еще ой как далеки. Умная, выдержанная Гонерилья проводит первую сцену с разгулявшимся отцом, еще внутренне дрожа от страха, еще не решаясь дернуть назад белую скатерть, которой только что застелила огромный стол-помост и которую отец издевательски вытягивает из-под ее твердо положенных на стол рук. Но и панически цепляться за эту скатерть она уже не цепляется. Она — воплощение решимости; сегодня она сделает то, что ей так давно хотелось: скажет «нет» извечной самодержавной власти отца. И не просто ее отца — Отца с большой буквы. А отец — бесится, дурит, вскакивает на стол, приспускает штаны, готов показать свое мужское достоинство. Она держит разговор в сфере разума, не эмоций — а он в принципе не допустит, чтобы ее, женщину, в сферу разума пропустили. Демонстрация трусов действительно самое лучшее, что он мог придумать, но Гонерилья подходит и, как забывчивому маловменяемому старику, поднимает и застегивает брюки. Еще без вызова и с заботой. Еще в этом жесте невозможно отличить привычную готовность обслуживать отца и господина от решимости низвести его до роли приживала. Если Гонерилья выигрывает этот первый разговор благодаря своему уму и решимости, то у Реганы получается все наоборот — глупость, мелочность неожиданно оказываются подпорой тому, что задумала старшая сестра. Про уполовинивание свиты короля эта Регана просто «ляпнет», как прижимистая домохозяйка, не разбирающаяся во всяких там вопросах чести и достоинства, — просто денег жалко. В другое время ее бы засмеяли, но тут — «попала в масть». Ставки отца падают на глазах. Гонерилья снижает их сознательно и целеустремленно, Регана — раздухаряется оттого, что в первый раз на нее не шикают. Итак, сестры не равны друг другу. Не только Корделия не равна старшим, но и старшие — не равны между собой. Благодаря своей глупости, Регана приближается к итогу («фурия»), казалось бы, быстрее, чем Гонерилья. Глупость (= отсутствие разума) оборачивается взвинченной чувственностью (= отсутствие разума). Чтобы объяснить прогрессию жестокости в Регане, режиссер для начала погружает ее, ее мужа и их гостя Глостера в некое исступление (ритмичные припадания носом к столу, экстатические движение голов вверх-вниз), заставляющее думать, что во всем, что далее следует, виновен кокаин. Вскоре раба наркотиков Регана обнаруживает себя и рабой сексуальных удовольствий: отдавая приказ об ослеплении Глостера, Регана явно думает только о том, чтобы как можно быстрее вернуться к прерванным утехам. Садистские наклонности, которые проявляют Регана и ее супруг в этой сцене, — лишь перенос аналогичных сексуальных пристрастий на попавшего под руку Глостера. Впрочем, что это я уже о «ловушках». Вернусь к «находкам». Среди них — Кент (Тимофей Трибунцев). Традиция видит в нем верного слугу Лира; изгнанный вместе с Корделией за свою честность и правдолюбие, он, переодетый, следует за Лиром, чтобы продолжать охранять попавшего в беду короля. Таким образом, традиция принимает его яростные инвективы против дочерей и их слуг за чистую монету; Кент в этом случае становится как бы рупором праведного гнева самого короля. У Бутусова все по-другому. Он, конечно, не первый, кто заметил (и захотел объяснить), что, прибыв, например к Гонерилье, Кент начинает злопыхать еще до того, как возник повод, а в ответ на вопрос, в чем, собственно, дело, сообщает о предполагаемом обидчике: «Не нравится его мне рожа». Но Бутусов, может, первый, кто придумал, что взвинченность Кента — это взвинченность не просто наносная, специально разжигаемая, но своеобразная месть Кента Лиру. Сам себе вымазав лицо сажей (он первый из многочисленных персонажей проделывает с собой подобное в бутусовском спектакле), он вызывается бежать вперед Лира, чтобы соответственно подогреть обстановку. Как бы проецирует Лирову взбалмошность, чтобы реакция на нее предшествовала фактическому прибытию короля; чтобы он, наконец, был проучен. Забудет Гонерилья о своей угрозе заковать Кента в колодки — так он сам влезет в какой-то ящик, из которого гротескно будет торчать одна-единственная нога. Даже прибывший на место Лир понимает, что это перебор. Вам, государь, хочется ревностного, слепого повиновения — пожалуйста. Кент становится пародией на преданность. В каком-то смысле именно он — королевский шут (в то время как Шут в спектакле решен менее интересно — он, а точнее, она движим/ а в своей преданности скорее инстинктом выживания). Решение Кента выявляет и мотивации Эдгара (пока что играемого Артемом Осиповым менее внятно). Мысль Бутусова, видимо, состоит в том, что не только встреча с дочерним жестокосердием приближает Лира к безумию — его более-менее сознательно подталкивают, например, и Кент, и Эдгар, видя в этом шанс на душевную встряску, на прозрение. Но главная находка Бутусова в том, что безумие необязательно приводит к прозрению. Оно может остаться всего лишь безумием. Метод «клин клином» себя не оправдывает. Сыграть безумие Лира, как оно задумано Бутусовым, нелегко. И это вызов — сыграть знаменитое безумие не как открытие последних истин этого мира, чтобы зритель не ахал вместе с Лиром: да, кругом порок, лишь мы — чисты и невинны, унижены и оскорблены… А чтобы зритель качал головой вместе с Кентом: «Как страшно это все! Где, государь, // Хваленая былая ваша ясность?» И Райкин играет именно так, что становится понятно: мудрости, рожденной в отчаянии, — грош цена. Лир Райкина судорожно ищет виновных вокруг — в людях, в мироздании, в последней мошке и пичужке, которым завидует, потому что они прелюбодействовали, пока он, видите ли, трудился над зачатием законных дочерей. Безумие стало не убежищем от каких-то там непостижимых ударов судьбы — убежищем от самого себя. В интерпретации Райкина безумие — лишь продолжение (психическое, психофизическое) того сознательного самодурства, которое было свойственно Лиру изначально. Лир просто поверил во все то, что раньше делал нарочно наперекосяк. Принял за чистую монету и ту пародию, которую представил ему Кент. И в руках Лира машина безумия вышла из-под контроля. Теперь к этому безумию можно только присоединиться, как присоединяется неспособная победить его жертвенная Корделия. Параллельно Бутусов должен был бы показать, как раскручивается машина страха и жестокости в судьбах Гонерильи и Реганы. Но тут и начались ловушки. Если роль Лира выстроена так, что мы скорее смеемся, когда тот обрушивается на женское распутство, как будто виной его бедствий было именно оно, то в случае Гонерильи и Реганы режиссер сам не нашел ничего лучшего, как именно женскую сексуальность сделать причиной всей катастрофы. Регана — чувственное животное, которое будет поклоняться любому оказавшемуся рядом мужчине, а в случае потери такового — тотчас же искать ему замену. Менее понятно, зачем нужен мужчина Гонерилье. Зачем ей, начавшей борьбу против Отца, возводить в этот статус Эдмонда. Такой поворот, похоже, списан в спектакле на «вечную женскую природу». Однако в обоих случаях — и в случае Реганы, и в случае Гонерильи — то, что происходит с сестрами, оказывается в малой связи с заявленной в начале спектакля линией. А значит, тема женского — по-женски делового, хозяйского — противостояния самодурству мужчин оказывается потеряна, переведена в какой-то псевдометафизический регистр разгула женской плоти. Как и другие режиссеры, Бутусов не смог преодолеть пресловутого шекспировского мизогинизма, который, оказывается, существует не столько на внятном уровне сюжета, сколько встроен в сам язык, которым рассказывается история. Перетолковывая Шекспира, режиссер еще способен сделать смешным тот факт, что именно в женском «низе» (как это недвусмысленно показывает Райкин) Лир ищет причину своих бедствий (как будто речь идет не об измене дочерей, а об измене жены или любовницы). Однако тем временем то, что происходит с дочерьми, продолжает подтверждать «догадку» шекспировского Лира: да, именно там источник всех бед! Дай этим бабам свободу — и вот что получится. Похоже, о своем изначальном замысле режиссер вспомнил только под конец спектакля, вновь усадив сестер (или уже их призраки?) рядком перед тремя пианино и заставив Лира, одно за другим, подбирать их обмякшие, сползающие наземь тела. Одну подберет — так сползет другая, другую поправит — уже поехала вниз третья. Бесконечный вальс, в котором вновь уравнены если не сестры между собой — то уж точно уравнена вина перед ними их отца. Вина, которую он, в своем безумии, так и не хочет признать, все еще надеясь придать дочерям жизнеобразный вид. И если бы их было не три, то, может, и удалось бы. А так… Лир мечется между мертвыми, как он метался между ними живыми, не успевая подумать, нет ли в их непослушании какой-нибудь методы. Теперь они послушны — мертвые тела не сопротивляются, и все же по-прежнему непослушны — не желают воскресать. За минуту до финала тема послушного-непослушного воскресения отыграна в сцене Лира и Корделии. Корделия (впрочем, как и две другие, по сюжету мертвые на данный момент сестры) входит в пространство финала через ворота «вечного замка». Послушно ложится перед Лиром, чтобы тот мог излить свое горе. Послушно приподнимается, когда тот хочет видеть ее воскресшей. Послушно ложится, когда тот отказывается верить в воскресение. И так далее. Что это? Видение обезумевшего Лира? Или изощренная попытка Корделии (каким-то образом оставшейся в живых) вызвать у отца шок прозрения: имитацией смерти вызвать осознание вины, имитацией воскресения — вывести из отчаяния? Но вновь встает и вновь ложится Корделия — очищающего шока у ее отца не наступает. Он остается всего лишь безумцем. Сегодняшний «Лир» проливает свет на преданное пару лет назад критическому остракизму «Воскресение. Супер» в Театре Табакова. Тема воскресения (прозрения, преображения), оказывается, нужна была Бутусову не только для того, чтобы, поместив толстовского героя в сегодняшнюю светскую тусовку, поставить рядом пресловутое «Супер!», как знак того, что любая попытка нравственного возрождения обречена сегодня стать своей пародией. Тема воскресения — что-то для Бутусова важное, во что он хотел бы, но не смеет поверить. Во всяком случае — предостерегает, что одного желания тут мало. И — как свидетельствует его «Лир» — мало и безумия, даже если оно и повергает внутренний (и внешний) мир в хаос, из которого, казалось бы, человек может выйти обновленным. Из ничего не выйдет ничего. А точнее — из ничего и выйдет ничего. Вот такое простое уравнение.
Божена: Мои дорогие... в основном, девочки! Потерпите последний опус про Глостеров (надо же дописать про них, все-таки ) «Сын Глостера, хотя и незаконный, был к своему отцу куда добрее, чем дочери, мной на законном ложе зачатые», - рассуждает безумный Лир, и ослепленный Глостер, уже после попытки самоубийства встретивший своего короля, не знает, куда ему деваться от этих слов. От стыда. Стыд, вечный стыд… Не его ли Вы, граф, всегда прикрывали «этими вечными перчатками»?.. А теперь Вы лишились глаз – потому что так часто краснели и прятали их в смущении, что они стали Вам и не нужны. Вы ничего так и не сумели разглядеть. Что ж, теперь придется чувствовать! Глостер прошел через Чистилище. Только вот произошло ли истинное, точнее, полное его очищение, достаточно ли он намучился, чтобы все понять? Что-то граф понял, что-то ему предстоит еще осознать. Невольно мне в голову приходят слова Маргариты из «Ричарда III». Она обращала их к лишившейся власти Елизавете. Но как нельзя, они подходят и к графу Глостер. «Ты повелевала, теперь тобой повелевают». Ты «водил», теперь будут «водить» тебя. «Человек и червь – одно и то же», «для Богов мы тоже самое, что для мальчишек мухи – себе в забаву давят нас они». Да вот только не в забаву…Что ж поделаешь, если иначе нас, человеков, в наших безумствах не остановить? Только сейчас Вы, граф, поняли, что были слепы в гневе и признали свою вину перед Эдгаром. Правда… признали ее перед бедным Томом… Но лиха беда – начало! Вы опустошены, Вы не хотите жить. Все осталось позади. Жизнь, в которой был смысл. Дети… Один сын предал, другого предали Вы… Вы остались один-одинешенек на свете. Впереди ничего нет… Какое счастье, что Вы сейчас встретили именно своего сына. Который любит Вас, который простил Вам все, который от вида Ваших страданий едва сам не лишился рассудка. Просто потому, что любящему сердцу легче поверить внушению, что ничего не случилось, чем принять страдания близкого человека. Именно Эдгар, стряхнув себя этот ужас перед лицом еще более страшного будущего, сыграет безупречно перед отцом роль юродивого, чтобы не утратить его доверие и спасти от самоубийства. Потому что несмотря на отчаяние Глостера, несмотря на то, что он действительно «с тех пор многое перенес и понял», его путь еще не пройдет. Глостер понял, что все земные блага иллюзорны, проходящи… Но со стыдом, который принес ему и его сыновьям столько бед, он еще не примирился. И еще не обрел Любовь к своим детям; настоящую. Ему еще предстоит Путь на гору. С Томом… с Эдгаром. К Эдмонду. Но он уже взял за руку человека. Без перчаток. Ощутил тепло. Начал знакомится с собственным сыном. Вторая сцена во втором акте Эдгара и Глостера. Вся сцена – это сплошные восклицательные знаки. И речь идет не только о попытки самоубийства Глостера. Но и о испуге Эдгара, когда он с ужасом понимает, что его «сбережение», инсценировка могли все равно привести к смерти отца. Надорванная психика и чувствительность могли привести к тому, что Глостер просто так живо представил бы свое падение, что … разбился бы! Вот Эдгар привел отца «на утес». Граф не почувствовал ни подъема, ни шума моря не услышал – но сыну удалось убедить его в том, что «под влияньем слепоты все чувства притупились у тебя». Граф соглашается с этим (хотя из-за слепоты остальные чувства у него, скорее обострились!). Он, правда, уже что-то подозревает; речь спутника ему кажется «плавней и лучше прежней», и граф даже напугал этими словами Эдгара… Но отвечает бедному Тому Глостер уже невпопад; его мысли далеко. Ведь его последний путь пройден, жизнь закончена. Остался последний шаг. И Глостер сосредоточен на нем…Как завещание, он просит послать счастье Эдгару. А Эдгар, в страхе от «мысленного решенья умереть», пытается остановить его своими бесконечными «прощай»… «Смертельна даже мнимая попытка, его могло убить воображенье»…Эдгар искренне напуган, но – сейчас ему необходимо не только пробудить к жизни тело отца, но и его душу; лишь бы вернули ему желание если не жить, то хотя бы терпеть жизнь. Как угодно – все сказки здесь хороши. И не случайно – ведь даже не упав с высоты, не подвергаясь риску, Глостер задыхается и кашляет; много ли «живого» и не покалеченного осталось у него внутри? Другое дело, что повествование Эдгара о дьявольском искушении и чудесном спасении может разве что примирить отца с необходимостью «дожить». И вряд ли в него вдохнуло бы жизнь известие о том, что, рядом с ним был и спасал его сын. Еще не пришло время для признания. Как ни странно, вернуть Глостеру ощущение пульса жизни помог Лир. Глостер, встретив короля, готов обвинить именно Лира во всех своих бедах. «Развалина величия былого… Так и вселенная когда-нибудь сотрется в прах. Ты узнаешь меня?» - кричит он, сжав кулаки. Ведь, в конце концов, весь развал в королевстве, в умах, в семьях начался с «головы», с Лира. Но… «не трудись, слепой Купидон, меня любить не заставишь»… Как можно сердится и требовать ответе от впавшего в младенчество старика, хотя его устами время от времени и глаголит истина… Гнев, головокружение от королевского безумия, от «бессмыслицы и смысла», от любви КО ВСЕМ - и ненависти к собственным детям одновременно, смех сквозь слезы – вот что испытывает Глостер во встрече с Лиром. И стыд. Снова СТЫД. Шквал эмоций – это пробуждение к жизни. Душа жива, когда чувствует. И потому встреча с дворецким Освальдом, который не только по приказу, но и «по душе» желает Глостера убить уже не вызывает в душе графа, например, тихой, но радостной покорности судьбе. А ведь только что он собирался покориться воле богов – вот их воля; посланный избавитель! Но только – хотя он готов и подставить грудь под удар Освальда, но… теперь уже возможная и близкая смерть вызывает у него страдания по обрывающейся жизни… Только сейчас, когда он уже снова ЖИВЕТ, ему пора узнать, что ведет и защищает его сын, Эдгар. Пора перестать быть одиноким, обрести будущее.Опереться на сыновнию руку, доверится Эдгару, позволить себе быть ведомым молодым, сильным, умным и любящим своим ребенком. Пора родится Любви настоящей. И вот она есть. Любовь, замедляющая время и соединяющая Глостера и Эдгара в единое целое. За их последний совместный проход, когда Глостер ведом, когда уже Эдгар управляет всеми движениями отца, у которого уже не осталось сил, они, кажется, проживают заново всю свою жизнь… Глостер доверился одному сыну. Но ощутив, что такое Любовь к одному ребенку, к счастью, можно открыть свое сердце просто любви отцовской. И возлюбить и второго своего сына. За то, он частичка тебя. И несмотря ни на что, простить ему, своему ребенку, все, даже преступления. Любовь должна заменить стыд в душе Глостера, преодолеть его. Граф познает Любовь к обоим сыновьям. «Храни ВАС Боги!» - говорит он, благославляя в лице Эдгара и Эдмонда тоже. Пусть даже на очищение через смерть. Но преодолеть весь стыд ему, наверное, невозможно – разве можно забыть прошлое, отречься от него? – и тогда забыть и свои собственные ошибки. Это часть тебя самого. И стыд за эти грехи так велик – как и велика радость от победившей в душе Любви. «Сошлись в нем разом радость и страданье. И столкновенья сердце не снесло и разорвалось!» Глостер примирился и осознал свою любовь к обоим сыновьям – и теперь ему, все понявшему, освободившемуся от чувства стыда, можно совсем освободить свою душу от мирской, земной грязи и тела – и он умирает. Освобождается, идет к новой, вечной жизни. И вот ирония жизни – все возвращается на круги своя. Сын законный благословлен им на бой за правду. Сын подлый, за темное рождение которого Глостер поплатился потерей глаз, должен ответить за свои преступления и уйти. Два ножа в руках Глостера своим лязганьем, как метрономом, как часами, отмеряют ритм и течение времени. Последние мгновения жизни Эдмонда и возвращение в жизнь Эдгара. И Эдгар не совершает акт возмездия, ибо Эдмонд умирает на руках брата, и Эдгар в ужасе от этого. Просто Эдгар остановил Эдмонда, перерезал пуповину, которая еще питала уже мертвого душой брата. Фортуна действительно совершает свой круг – с Эдгара все началось, Эдгар точку и поставил.
Administrator: От зрителя Король Лир Наконец-то я попал на Шекспира. В Сатирикон. К Райкину. Поначалу сложно было держать нить сюжета, не будучи знакомым с произведением, однако когда я втянулся я ощутил всё волшебство происходящего. столько всего уложить в три часа...столько эмоций,чувств,событий и судеб...Лишь раз меня увлекало происходящее на сцене так сильно,что мне хотелось принять участие в действе. Здесь это желание было даже больше...хотелось плакать,кричать,смеяться и бежать вместе с актёрами.Браво
Lotta: "Король Лир" 25 февраля Да, сцена ослепления Глостера - наконец-то! - перенесена в центр. Конечно, в таком виде она не столь изысканна, более ожидаема... Но если между нами, давно бы так! В спектакле есть другие сцены, блестяще решённые, когда действие развивается сразу же в нескольких плоскостях. Например, бой Эдгара с Освальдом, когда Глостер плачет от немыслимого горя, а Лир, уже совершенно утративший рассудок, передвигается прыжками. Но финал 1-го действия рассчитан на шоковую реакцию зрителей, этой же цели служит цирковой марш. Тут необходима концентрация внимания на главном, а это всё-таки фигура Глостера. Вообще изменений более мелких в спектакле хватает. Ещё сильнее роль тактильности. Герои постоянно прислоняются друг к другу, больше стало тычков и плевков. Три момента для меня остаются странными. Пощёчина Корделии Бургунскому герцогу - непонятно, с чего бы ей так экспрессивно проявлять эмоции, непохоже это на неё. Срыв герцога Албанского, когда он, несмотря на всегдашнюю сдержанность, бросается душить жену... а потом невозмутимо продолжает разговор с ней. Перчатки на Кенте в начале спектакля. Если это деталь, отличающая королевских министров, то она как-то затушёвывает более сложный смысл. Для Глостера они символичны, для Кента... не знаю... Ну про "иголку" в руках Эдмонда, когда он - первый - разыгрывает роль Тома из Бедлама, уже говорили: на художественный образ это не тянет никак! Остальное логично: изменение некоторых интонаций, то, что Эдмонд теперь постоянно отслеживает Регану и Гонерилью, провожая их взглядом, то, что Регана уже при муже тает при виде его... Спектакль сложился в очередной законченный вариант. По крайней мере, на время.
Божена: "Король Лир" 25 февраля для меня вчера неожиданностей особенных не принес - изменения появились на предыдущем спектакле. Финал первой части совсем "сыгрался" и завершает действие хорошим "аккордом". И все-таки вернулась любовь странная между Реганой и мужем. А то просто "бьет" - было маловато. Лир в первой сцене был особенно противен вчера и в тот момент, когда Корделия наотрез отказывается петь любовь, я поймала себя на мысли: "НА, получи!" В общем, за что боролся, на то и напоролся! Корнуэл (именно Корнуэл) вчера частенько был навеселе и наблюдал за всеми распрями своих подданых так, как будто на победителя ставку сделал. Эдмонд, пока не зашил себе память, произносил все слова через слезы обид. Он совсем не был уверен, что Отец не раскроет обмана с подложным письмом и сомневался - идти ва-банк или нет. Но...ставки были уже сделаны, поздно отступать... А Глостер был одной сплошной возрастающей болью. И в негодованиях и решении по поводу "предательства" Эдгара была приглушенная, спокойная решимость - и потому очень страшная. А во второй части...Господи, каждый раз боюсь, что Глостер (и Денис тоже!) легкие себе отобьет при "падении"! Кашель этот его, захлебывание... Уф-ф! А про перчатки Кента... По-прежнему оставляю за собой вопрос: если Кент Эдмонда по щеке треплет БЕЗ перчаток - зачем надевали-то? А в общем - "Король Лир" вчера был, как всегда, на высоте. И с моей стороны НАКОНЕЦ-ТО (на четвертом спектакле подряд) не было слышно мобильников!
Administrator: от зрителя Слуга двух господ в детстве засмотрен был, насколько это возможно было... имея всего два телевизионных канала. :) Лир поставлен нетрадиционно, но с большим вкусом, причём использованы переводы и Пастернака, и Кетчера, и Дружинина... Интересный симбиоз. Музыка красива. Костюмы... Три дочери - три цвета: красный, жёлтый, белый... Лир - серо-чёрный... В целом не связаны с эпохой. Игра... ты знаешь, спектакль длится около трёх часов, мне показалось минут 30.... Игра затягивает вглубь настолько сильно, что времени не замечаешь... Есть несколько моментов, которые я бы не стала обыгрывать так , как это сделал режисёр, но придираться не буду... ) Помимо Райкина очень понравился Денис Суханов в роли графа Глостера - старшего... очень вырос этот актёр. А вот Максим Аверин возможно и к месту в роли Эдмонда, но зная его сериальное прошлое, предвзятость моя мешала восприятию пьесы...
полная версия страницы